Попугай пронзительно крикнул, раскачиваясь в клетке на жердочке: «Эмегельчин ээрен! Эмегельчин ээрен!» Ташур поглядел в клетку. Зерно есть. Вода есть. Что ты орешь, глупая птица? Может, тебе нужно мясо? Маленькие кусочки мяса?
Перья попугая переливались ярко-голубым, зеленым, вспыхивали алыми рубиновыми переблесками. На голове у попугая вздыбился смешной хохолок, похожий на маленькую корону. Коронованный владыка, Богдо-гэгэн, ха.
– Ты, Гасрын, не прочищай глотку. Зря не вопи. На тебе.
Он порылся в кармане, вытащил кусочек колотого сахару. По приказу барона из Урги, из лавки Цырендоржи, привезли огромную сахарную голову, голову сначала били молотком, потом каминными щипцами, хранившимися в юрте у командира, потом кололи плоскогубцами. Сахарные куски раздали офицерам и солдатам – вчера был день святого архистратига Михаила. Ташур припрятал пару кусочков в кармане курмы – для Гасрына.
– Эх, птица, птица, глупая ты птица. Поговорил бы со мною по-человечески. А то все: «Дур-ракам закон не писан!» И кто тебя так говорить научил?..
Ташур купил попугая на рынке Захадыре за один старый китайский доллар – его хозяин, старый пьяница из китайского квартала, был страшно доволен сделкой. Ташуру понравились ало, кроваво блестевшие перья на крыльях Гасрына и его странная встопорщенная корона на голове. Он исправно кормил попугая, всегда приносил ему свежую воду. Когда Ташур уходил помогать Сипайлову и Бурдуковскому во время экзекуций, попугай высовывал голову из ржавых прутьев клетки и надрывно кричал:
– Авалокитешвар-ра! Авалокитешвар-ра! Пр-риди! Пр-риди!
Попугай кричал это по-русски. Он знал также несколько монгольских фраз, то и дело скрежетал: «Гасрын дур-рсгал!.. Гаср-рын дурсга-ал!..» – за что Ташур и прозвал его Гасрыном. Знал несколько слов и по-бурятски – ругательски ругательных, самых похабных и непристойных. Он любил, когда Ташур гладил его пальцем по голове. Попугай тогда закрывал глаза, закатывал их, открывал клюв и всем видом изображал райское блаженство.
Ташур отошел от клетки с попугаем, стоящей на столе, сделанном хозяином юрты из ящика, в котором перевозили пулемет «максим» – один из девяти пулеметов дивизии. Ящик был укрыт куском рваной шелковой ткани. На китайском изумрудно-зеленом шелке была вышита гладью неприличная сценка, в духе старинных китайских любовных трактатов «Дао любви»: мужчина, хитровато-веселый, с залысинами, со смешным бабьим пучком жидких волос на голове, с обнаженными чреслами и вставшим почти вертикально, напрягшимся удом, стоял на коленях перед раскинувшей ноги раскосой девчонкой, может быть, горничной или служанкой, лежащей прямо на полу в расстегнутом темно-синем халате. Из-под халата просвечивала розовая нательная рубаха; девчонка скалилась, задирая обеими руками халат, показывая разверстую женскую раковину, во всей красе, вожделеющему господину. Мастерица старательно вышила шелком все розовые складки внизу живота, даже обозначила темной нитью бутон женской похотливой плоти. За дверью стояла важная, нарядно одетая дама, обмахиваясь веером, наклонившись, в дверную щелку подсматривала за играющими в любовь. Изображение Подглядывающего или Подглядывающей часто встречалось в традиционном восточном искусстве. Ташур ухмыльнулся, глядя на раздвинувшую ноги девчонку-горничную. «А ты, верно, с муженьком этой подглядывающей дамочки вовсю веселишься», – подумал он. Попугай забеспокоился, завозился в клетке. Ташур оторвал от подсохшей монгольской лепешки кусок, отправил в рот, зажевал. Попугай надсадно, хрипло крикнул: «Дур-ракам закон не писан!» Ташур усмехнулся.
– Ну да, разумеется, не писан. Все законы написаны призраками. И призрачны, как ветер. Гасрын, съешь зернышко, оно вкусное.
Попугай не понял, для чего его хозяин внезапно полез в котомку, вынул оттуда нечто круглое, на трех ножках, открыл крышку. Птица тщетно вытягивала хохлатую голову, пытаясь рассмотреть, что же там, внутри, в круглом ящичке хозяина. Ташур сидел к попугаю спиной, и его широкие прямые плечи арата заслоняли то, что лежало на дне старинного китайского сосуда на трех бронзовых львиных лапах.
Голос посвященного. Лама Доржи
Тибет. Я никогда тебя не забуду, Тибет. Я еще к тебе вернусь, Тибет.
Тибет, страна демонов. Я вырос в тебе. Ты воспитал меня. Ты хочешь, Тибет, чтобы я здесь, вне тебя, продолжил священное дело твое? Я продолжу его.
Я знаю всю церемонию Тшед – от начала до конца. Я проходил путем смерти из конца в конец. И я не был поражен ни безумием, ни внезапной смертью. Учитель приказал мне привязать себя к скале в пустыне и три ночи напролет бороться со злыми духами – я сделал это. Духи приходили ко мне, рычали, набрасывались на меня, пытались меня пожрать. Я глядел им в глаза. Римпотше рассказывал мне, что у него был ученик, которого злые духи загрызли у скалы. Я засмеялся. Я понял, что это были не духи, а дикие звери. Духи страшнее зверей. Дикая кошка пожрет лишь твое тело. Дух пожирает твою душу, если она не защищена.
Меня учили защищаться. Я учился старательно.
Горы, горы Тибета, острые сколы вершин, облитых розовым светом утра. Острый блеск солнца на скошенных, будто ножом-пурба, скалах. Лунг-гом-па, беги. Беги через перевал. Ты должен бежать три дня и три ночи, а потом упасть замертво. И, если тыумрешь, о тебе заплачет только белая слепая Луна серебряными слезами, белым молоком времени.
Я выучил все заклинания Тшед. Я трубил в ганлин – трубу, сделанную из человечьей бедренной кости. Я призывал демонов на пир. Я призывал их угоститься своей плотью.
И они прилетали; и Ваджрадакини срубала мне голову саблей; и адские духи набрасывались на меня, растерзывали меня, лакомились моими внутренностями, урчали и вырывали друг у друга куски моего земного тела. А я, я сам видел это, созерцал, испытывал боль, испытывал страх, испытывал ужас смерти – и побеждал их великой, небесной волей своей.
Я видел Красное пиршество Тшед, видел свои внутренности, вывалившиеся из живота, слышал смачное чавканье демонов, грызущих мои кишки и кости. Я смотрел на страшный пир и смеялся. Смех был моей защитой. И, когда я произнес священное заклинание, демоны растаяли в ночном воздухе. И я стал представлять, что я не тело, не душа, не дух, не груда обугленных костей, оставшихся от дьявольского пиршества.
Я стал представлять, что я – ничто.
Я ЕСТЬ НИЧТО, ПУСТОТА МЕЖДУ ВДОХОМ И ВЫДОХОМ.
Я ЕСТЬ НИЧТО.
Я ЕСТЬ? МЕНЯ – НЕТ.
Когда я это внезапно осознал – я перестал мыслить. Вокруг меня поднялось черное пламя, ставшее серым, прозрачным, бесцветным. Я ничего не видел – я слышал только гул пламени. Я сгорал в невидимом огне и сам становился огнем. И это было лучше всего. Величайшая мудрость земли – возжечь вокруг себя огонь и дотла сгореть в нем. Вторая часть обряда Тшед, Черное пиршество, дает это понять.
Тому, кто научился сжигать себя на костре времен, смерть в бою уже не страшна.
Бой – это круговращение фигур. Стук костей. Блеск глаз. Блеск мертвых копий. Бой – метель, где вместо снега крутятся в порывах ветра мертвецы. Если ты умер изначально, если ты – ничто, ты поймешь, что перемещения фигур на земле есть перемещения мертвецов. Тогда кто же бессмертен, о Нарота?
К хвостам верблюдов привязывали пучки пакли и поджигали, чтобы эти факелы на хвостах освещали непроглядную ночь. Ударь верблюда хлыстом – он побежит скорее. Чтобы верблюд тебя не сбросил – пригнись к мохнатой шее, ты, погонщик. Ты помнишь бой под Цаган-Цэгэном? Ты помнишь, как рядом с китайцами, гаминами, сражались их жены-монголки, и, сраженные выстрелами, падали рядом с мужьями, и их трупы оттаскивали с поля боя за ноги плачущие китайчата-барабанщики? Тьма ночи, и в ночи – то и дело – сполохи огней. Огонь прошивал тьму, вспыхивал там и сям; огонь обнимал зубцы крепостных башен, хлестал огненной плетью по черной, выгнутой, будто у дикого зверя, спине горы. Яркая звезда стояла, вбитая серебряным гвоздем в смоляную черноту неба. Цолмон. Русские зовут ее – Венера. Казаки – Чагирь-звезда. Что она предвещает бойцам? Она предвещает бойцам славную смерть в бою. Смерть – это как любовь. Ею можно опьяниться навек.
Степь усеяли трупы застреленных коней и верблюдов. Я помню, как гамины стреляли в нас. Я шептал себе тогда тибетскую мантру – ей меня научилмой старый римпотше: «Ом, гатэ, гатэ, парагатэ, парасамгатэ, бодхи, сватха!» И колокол тамбурина: донг-донг – звучал в моей голове, внутри меня, и я обернулся и увидел, как вверх, над конем цин-вана, одетого в свою ярко-желтую потрепанную курму, в жилистых грязных, окровавленных руках цин-вана взвивается над воинами, подсвеченное снизу красными факелами, странное знамя. Миг спустя я понял, что это. Человечья кожа, кожа несчастного убитого гамина, распятая, просоленная и высушенная, развевалась над готовым уже побежать войском, и цин-ван держал кожу за скальп. Я засмеялся хрипло. Красное пиршество только начинается, о гамины!
