Это было восемь лет назад, а сейчас Лельке почти двадцать пять. А мать как?.. Она была неласкова с Петром, особенно когда рядом был Вакула. Она побаивалась старшего сына и хотя не звала Петра ни «голодранцем», ни «босой командой», но считала его шалым. Перебирая всех близких одного за другим, она неизменно находила, что ее младший если и походит на кого, то лишь на дядьку Матвея, брата отца, который был известен тем, что сжег полхутора и «сгиб» в Сибири.
Пароход уходил в восемь вечера, а в три они вновь побывали у Воровского.
— Вот всегда так получается в жизни, — произнес Чичерин, когда вышли из машины и неширокой, выстланной асфальтом дорожкой направились к парадному подъезду представительства. На самое главное времени как раз и не остается…
— Вы полагаете, Рицлер уже дал ответ? — спросил Петр, ему было не совсем ясно замечание Чичерина.
— Полагаю, дал. — Чичерин поднял на Петра глаза — они были сейчас светло-карими, солнце, вышедшее из-за облака, сделало их прозрачными до самого донышка. — Стокгольм или Брест? — Он внимательно смотрел на Петра, точно спрашивал его: «Ну, а сейчас ты меня понимаешь или еще нет?» — Брест… Брест… — заключил Чичерин и ускорил шаг.
Вот уже в который раз в их беседах возникал этот небольшой западнорусский город («Наверно, островерхие дома крыты черепицей, если смотреть сверху, город кажется темно-бордовым», — подумал Петр), где вот уже месяц за просторным столом, поставленным посреди солдатской казармы, решалась судьба России. В самом деле, что могло быть значительнее в ту пору для русского человека? Быть может, об этом насущном и главном собирался говорить Чичерин с Воровским?
В представительстве только что закончился прием, и из дверей кабинета Воровского вышел человек в пенсне, держа под мышкой картонный футляр для чертежей, очень похожий на зачехленный ствол пушки. Он прошел гарцующей походкой, с очевидной легкостью и бравадой неся свое литое дуло. Поравнявшись с Чичериным и Петром, он поклонился и, упершись в дверь концом дула, открыл ее и пошел дальше.
Когда они вошли в кабинет Воровского, Вацлав Вацлавович стоял у журнального столика, рассматривая лежащий перед ним чертеж.
— Видели? — произнес Воровский, указывая взглядом на дверь, в которую только что вышел человек с картонным дулом под мышкой. — Известный шведский инженер-энергетик… Я его знал по работе в Симменс-Шуккерт. — Он указал глазами на окно, будто фирма Симменса, в которой Вацлав Вацлавович работал в Стокгольме до того, как стал советским представителем, находилась где-то рядом. — Принес свой проект электростанции на торфе. Разумеется, небезвозмездно, но принес нам… Каково?
Воровский вновь взглянул в окно, за которым догорал неяркий январский день, прошел к письменному столу, сел.
— Мне иногда кажется, — сказал он, — что именно здесь, в Стокгольме, нам суждено прорубить окно в Европу. — Он улыбнулся. — Первое оконце, крохотное, как в теремах, — он вгляделся пристальнее — там, над городом, освещенным ломким, совсем не январским солнцем, взмыла голубиная стая, белокрылая, мерцающая, в ее полете было что-то знойное, летнее. — В дипломатии, как и в астрономии, — продолжал Воровский, не отрывая глаз от окна, — чтобы карта звездного неба была полной, важно соорудить обсерваторию в месте, созданном самой природой. Стокгольм — незаменимое место для такой обсерватории, отсюда можно увидеть такое, что не рассмотришь из Парижа и Лондона.
— И не только из Парижа и Лондона — из Бреста также, — иронически повел бровью Чичерин. — Рицлер уже дал ответ?
— Дал, — едва слышно произнес Воровский и воинственно приподнял худые плечи. — Жаль, что в тот раз Белодед не поколотил немца!
Чичерин вздохнул: вряд ли он надеялся на лучшее, но теперь, когда ответ стал известен, трудно было сдержать вздох.
— Такое впечатление, что первое сражение… самое первое мы проиграли? — спросил Чичерин, он говорил о Бресте,
— Проиграли, а могли выиграть! — стремительно откликнулся Воровский; он вспыхнул — до сих пор трудно было даже предположить, что его лицо может так пламенеть. — Да, это мое мнение; нам незачем было идти именно в Брест. — Он задумался. В этой фразе, как в емкой формуле, был для него скрыт неизмеримо больший смысл. — Существует классическое правило, освященное опытом веков: противники встречаются на ничьей земле… тем более, если речь идет о мире… — Ему точно стало зябко, он закинул ногу на ногу (только колени торчат), охватил худыми руками себя, упрятав кисти рук под мышки. — Перемирие? Его можно было заключить и в Бресте! Но мир, мир… нет, ни в коем случае за миром в Брест не следовало ехать. Что такое сегодня Брест? Военный городок, где стоит немецкий гарнизон и где хозяева положения — немцы. Перенести туда переговоры — значит лишиться многих преимуществ, которые дал бы, например, Стокгольм. Поверьте мне, немцы страшатся Стокгольма! Я не хочу выбирать слова: именно страшатся… — Наверно, он говорил обо всем этом не впервые, но каждый раз, когда ему приходилось говорить об этом вновь, он необыкновенно тревожился, может, и руки свои, столь выразительные в живой беседе, он сковал сейчас, чтобы успокоиться. — Но вот что характерно, Георгий Васильевич, — обратился он к Чичерину и на миг задумался, точно молчанием этим пытался подчеркнуть значительность того, что хотел сказать. — Я писал об этом наркому Троцкому… да, писал, сейчас же после перемирия. Помните; в середине декабря? Момент был удобный настоять и перенести переговоры в Стокгольм. Я аргументировал, как понимал все это, по-человечески. Иная атмосфера: влияние нейтральной Европы, если хотите, наших друзей… иной воздух. Вы дипломат, Георгий Васильевич, быть может, единственный среди нас профессиональный дипломат, вы должны понимать, выбор места для переговоров — задача не для квартирмейстера, а для политика: ведь именно место переговоров, внешняя среда, где переговоры происходят, сама атмосфера, которой переговоры окружены, составляет ту силу, которая может или сопутствовать тебе, или тебе противостоять. Наше положение в переговорах и без того тяжелое — мы ведем их с противником, который стоит на нашей земле обеими ногами. — Он прошел к книжному шкафу, припал к нему спиной, зябко поводя плечами: когда он волновался, ему, действительно, становилось холодно. — Но единственная ли это ошибка? Оказывается, нет! Я так думаю, наркому Троцкому ни в коем случае не следовало ехать в Брест! Пока там сидели вторые лица, они могли всегда ссылаться на начальство, запрашивать и, связываясь с Питером, выгадывать время. Когда нарком иностранных дел собственной персоной сел против немецких представителей — Кюльмана и Гофмана, пришлось ответы выкладывать на стол… Да, понимаю, столь ответственны переговоры должны вестись, по крайней мере, министрами, но это в данной обстановке выгодно им и невыгодно нам. Поэтому надо было отвоевать себе такое право — в нашем тяжелом положении это дало бы нам какой-то простор, возможность для маневра. А получилось так, что противнику мы предоставили для движения поле от горизонта до горизонта, а сами устроились… в бочке, где и повернуться нельзя без того, чтобы не набить синяков. К тому же Троцкий, как мне кажется, переоценивает желание союзников сотрудничать с нами. Хрен редьки не слаще! — воскликнул Воровский и, наклонившись к Чичерину, спросил: — Вы полагаете, что до конца брестской эпопеи далеко?
— Я просто думаю, что задача у нас будет трудной, невыносимо трудной.
— В Бресте? — спросил Воровский.
— Как говорит ответ Рицлера, в Бресте, — сказал Чичерин, потирая лоб; он говорил медленно, точно стараясь добыть из сокровенных тайников мозга каждое новое слово. — И трудность нашего положения усугубляется тем, что нам нельзя не заключать договора.
— Нельзя, — согласился Воровский.
— Немцы это знают.
— Да, — сказал Воровский.
Белодед сидел поодаль и молчаливо участвовал в этом диалоге. Петру была по душе воинственная энергия Воровского. (Еще в Одессе Петр заметил: «Он воин по характеру и призванию. Покуда борется, до тех пор и жив».) Его душевная дисциплина и точность, так необходимые революционеру и, как показали Петру годы жизни в эмиграции, не каждому революционеру свойственные. Первое, очевидно, было в самой натуре Воровского. Второе — приобретенным. Вероятно, влияние семьи, еще вероятнее — профессия. Ведь Воровский инженер, отнюдь не пренебрегающий специальностью. Воинственная энергия и точность… Однако это не так мало.
— Кстати, от того, как мы отобьемся в Бресте, — проговорил Воровский, возвращаясь на место, — будут зависеть и наши отношения с внешним миром. Признание? Может, и признание.
— Да, пожалуй, — отозвался Чичерин. — Хотя, как мне кажется… — он не закончил свою мысль, очевидно, хотел выразить ее не столь лаконично. — Есть такое мнение, что наша дипломатия начнет свое существование в тот самый момент, когда нас признают великие державы… Верно ли это мнение? Я не склонен отрицать его голословно. В самом деле, все идет к тому, что тот мир начнет нас блокировать, да, это будет блокада, какой не знали ни Троя, ни Севастополь, ни Париж. Блокада военная, экономическая, если хотите, дипломатическая… Признание может отодвинуться на десятилетие!.. Да, надо смотреть вперед: на десятилетие! Но значит ли это, что отношения с внешним миром следует поставить в зависимость от признания? Нет, конечно. Очевидно, надо создать такой тип нашего представительства за границей, которое, не будучи посольством или миссией официально и в этой связи не требуя признания, ничем бы от посольства не отличались. Я не думаю, чтобы англичане, например, совершенно отказались бы от того, чтобы иметь представительство в России. А коли у них есть такая необходимость, значит, в порядке взаимности они должны допустить существование такого же представительства в Лондоне. А может быть, не только англичане? Нет, дипломатическую блокаду нам так не прорвать. — Он на минуту задумался, устало смежив веки.
