— Расскажите и вы что-либо, — попросила княгиня Гризельда князя Дмитрия.
— Я ничего не знаю, а впрочем, извольте. Как-то в корчме дорожной слышал я следующее, — князь Дмитрий улыбнулся. — Вы знаете, откуда взялся на белом свете горох?
— Горох?! — удивилась вопросу пани Ирена. — Наверное, оттуда же, откуда рожь, огурцы и всякое растение.
— У народа нашего насчет гороха иное объяснение. Горох — слезы Адама. Когда Бог прогнал Адама из Рая, пришлось нашему прародителю работать на земле, чтобы прокормить себя и Еву… Было ему трудно. Он плакал, а слезы его оборачивались горошинами.
— Народ любит выставлять себя мучеником, — рассердился князь Иеремия.
Дверь отворилась, и в гостиную вбежал Мишель.
— Я пришел пожелать всем покойной ночи! — звонко выкрикнул он, останавливаясь посредине комнаты.
Княгиня поднялась, поцеловала сына в голову.
— Я провожу тебя до спальни.
— Спокойной ночи, Мишель! — сказал князь, тоже поднимаясь.
Откланялся молодым людям.
Пани Ирена взяла с белого в позолоте столика такую же белую, инкрустированную слоновой костью лютню. Посмотрела на князя Дмитрия.
— Хотите, спою для вас?
— Спойте!
Пани Ирена, пощипывая струны, загляделась в потемневшее окно.
Напои вишневую косточку,
Златосеребряный дождь.
Умирает она от жажды,
Бьет ее смертная дрожь.
Ты любовью своей и жалостью
Умирающую оживи!
Плохое время минет,
И в кипени белых цветов
Соловей пропоет
Славу любви.
— Спойте еще! — попросил князь Дмитрий.
— А не пройтись ли нам по парку? Хочется свежего воздуха перед сном.
Князь Дмитрий поклонился и подал пани Ирене руку.
Весенняя земля, охваченная морозом, ломалась под ногой. Воздух обжигал лицо. Аллея молодых лип была наполнена тьмою, а справа и слева от аллеи иссиня-серебряное небо обещало не погаснуть до самой полуночи.
«Господи! — думала пани Ирена, слушая, как молодцевато ставит ногу ее спутник. — Господи, отчего я, которая умнее и, наверное, чище и лучше их всех троих: князя, и княгини, и этого молодого петушка, — не имею даже собственного пристанища? Давно чужим стал отчий дом, где властвует помешавшаяся на деньгах матушка… Сколько уже лет приходится жить в арендованных хоромах, во дворцах, оплаченных молодостью. Неужели всеми хлопотами своими не заслужила я такую вот аллею и дом, который светит всеми окнами, ожидая хозяйку с прогулки?»
— О чем вы думаете? — спросил князь Дмитрий.
— Ни о чем.
— У вас удивительно теплый голос… Я словно бы погрелся возле него, — князь Дмитрий остановился. — Не вернуться ли нам в гостиную?
— О нет!.. — пани Ирена порывисто устремилась по аллее. — Я не хочу света. Мне хочется плакать.
— Плакать?
— О, не беспокойтесь! Меня никто не обидел. Разве что жизнь, но жизнь и вас не балует, господина владетельного, с громким именем… Как там ваша княжна поживает?
— Не знаю.
— Отчего же вы не знаете? Разлюбили?
— Княжна в Истамбуле.
— Ну вот, и у вас теперь слезы стоят в глазах.
— Я не знаю, что это такое — слезы, — холодно сказал князь.
Пани Ирена звонко и зло рассмеялась:
— Нашли чем погордиться! Значит, вы все еще мальчик! Простите меня, князь! Я — человек недобрый. Вот и теперь мне хочется сделать вам больно, хотя вы ни в чем не виноваты передо мной. Я, князь Дмитрий, бешусь оттого, что сама добываю деньги на жизнь, сама выбираю любимых, сама даю им отставку, сама расправляюсь со своими врагами, сама нахожу покровителей… Сама, сама, сама!
Она говорила быстро, приглушенно, ускоряя шаги. Остановилась, повернулась к нему лицом, вскинула вверх руки. Мягкие рукава шубы оползли вниз, и на фоне темных лип тонкие руки светились, словно цветы наваждения. Князь Дмитрий потянулся, чтобы взять пани за руку, но пани убрала руки за спину.
— Не принимайте меня всерьез, князь! Это приступ жалости к самой себе. У княгини Гризельды муж — человек беспокойный, но как славно она устроила свою жизнь. Вот я и ей позавидовала, бедняжке. Я — завистница, князь!
Они снова шли по дороге, но уже по инерции. На аллее стало темней. Слева, загораживая небо, возвышалась громада строений. Пани Ирена, шедшая все время чуть впереди, вдруг тревожно обернулась, подала князю руку и сама подалась к нему:
— Вы слышите?
— Нет, — сказал он.
Они сделали еще несколько шагов вперед.
— Вот! Слушайте! — пани Ирена замерла.
Под землей, совсем близко где-то, пела женщина. Так ветер поет в оставленных людьми жилищах!
Ой шумит-гудет,
дубравою идет.
Пчелынька-мать
деток ведет.
То не цвет бел,
сухота бела.
То не лист дрожит,
а мохнатый червь.
Ой, не быть медам,
золотым не быть.
Ой, да не с чего пчеле
рои роить.
Князь Дмитрий больно сжал руку пани Ирене.
— Я знаю этот голос!
Это был тот самый голос, который потряс его прошлой весной.
— Что здесь? — спросила пани Ирена, указывая на чернеющие строения.
— Здесь?.. — князь Дмитрий вспыхнул. — Здесь… темница.
Вдруг пани осенило:
— Боже мой! Одно время много рассказывали какую-то ужасную историю. Будто князь Иеремия собирался казнить девку за воровские письма. А эта девка оказалась невестой палача…
— Невестой палача?
Князь Дмитрий снял шапку, долго держал ее перед собой, уронил, нагнулся, поднял.
— Я хотела бы повидать эту несчастную, — сказала пани Ирена. — Может быть, князь Иеремия согласится облегчить ее участь.
— Предоставьте это дело мне, — сказал князь Дмитрий и резко повернулся и пошел, но тотчас остановился: — Простите! Нам пора возвращаться, пани Ирена.
3
Колымага, настрадавшись на весенних дорогах, в десяти верстах от Немирова оставила в очередной выбоине оба задних колеса.
Уж и то хорошо, что стряслась беда на въезде в большое село.
По грязи, как по маслу, лошади дотянули колымагу до корчмы. Кучер и трое молодцов, охранявших пани Ирену в пути, занялись ремонтом, а пани Ирена вместе со Степанидой пошли в корчму.
Разговор между Вишневецкими, племянником и дядей, случился коротким. Через полчаса после этого разговора князь Дмитрий выехал в Лубны, а еще через час к пани Деревинской привели Степаниду и объявили, что лошади поданы. Двери во внутренние покои оказались запертыми, и пани Деревинская покинула дом Вишневецких, не попрощавшись с хозяевами. Впрочем, все, что ей было нужно, она получила, и даже более того.
Отпуская из каземата, Степаниду вырядили в простое, но совершенно новое платье, дали на дорогу узелок с едой и два злотых. Не веря глазам своим, не понимая причину своего нежданного счастья, Степанида на пани Ирену смотрела испуганно. От каждого вопроса вздрагивала и вместо ответа затравленно улыбалась.
«Она не в себе», — решила пани Ирена и стала подумывать, как бы ловчей избавиться от этой нечаянной спутницы.
Обедали и останавливались на ночь они в корчмах, и пани Ирена, изучив лицо и глаза Степаниды, безумства не углядела, а углядела одну только боль и недоумение. А тут еще наконец-то пани Ирена определила для себя, какая ей может быть выгода от несчастной. И ей уже не захотелось отделаться от Степаниды.
Дорога у них была тяжелая и долгая. Пани Ирена не спрашивала больше ни о чем свою спутницу. Ехать молча с человеком, сидя бок о бок, дело несусветное! Пани Ирена, будучи себе на уме, а то и непроизвольно, делилась со Степанидой дорожными впечатлениями: ах, какое нынче небо синее! Или, завидя детишек, вспоминала что-то из своего детства. Сморенная дорожным сном, доверчиво припадала головой на плечо соседки. И поползли по льдине трещины.
— Жаворонок! — воскликнула однажды Степанида.
Пани Ирена тотчас велела кучеру остановиться. Женщины вышли из колымаги и смотрели, как полощется в теплых струях земляного духа самая счастливая птаха на свете. Пробужденный весной жаворонок поднимает со сна долы и низины, а встрепенувшиеся люди, заслышав его, покидают хаты свои, чтобы поймать в небе песенку.
К сроку жаворонок позвенел, двинулись в душе Степаниды токи страстей человеческих. Однажды перед сном рассказала она пани Ирене горькую повесть своей жизни. Рассказала и заснула, как ребенок, посапывая и все вздыхая, вздыхая…
Стало им в дороге легче. Степанида затеянных пани Иреной разговоров не сторонилась, со своими не навязывалась, об одном только не хотела говорить — о письмах Хмельницкого. А у пани Ирены с каждой верстой интерес к этим письмам разгорался.
