— Экое сотворенье мудрёное! — заметил извозчик с неописанным изумлением. — Что ж это она зверем каким, что ли, обернулась, али как есть в своём образе пришла?
— Ну уж это не без того, чтобы зверем не обернулась — вестимо, ведьма. Ну, а как руку-то отсечённую стали глядеть, что ж, братец ты мой? Ведь всему народу как есть человечьей представилась, только кругом замашкой обмотана. А Морозиха-то с той поры уж и с печи слезать не слезала: зиму и лето день-деньской лежит это в избе да всё, бывало, воет. Только разве к полуночи когда выйдет на месяц поглядеть, сядет себе на завалинке да и заголосит:
Все, мол, бабы спят, все старухи спят;
Одна баба не спит, на завалинке сидит,
Мою шёрсточку прядёт, моё мясышко грызёт.
И шалить-то престала. Никто у нас больше её и не видал. Знать, сына за себя пустила… Ну, да тот ещё похлеще её был. Просто кого встретил, того съел. Как это уж он на барина на своего на Ларивонова мечтанье наслал. Только тот дюже его баивался: ни с чего вдруг в старосты посадил, спрашиваться его во всём стал, а потом и совсем на волю отпустил. И как ведь прегрубо держал он себя супротив барина! Бывало, возьмётся рукой за шапку, а сам как глянет на него, так тот сейчас и кричит: «Не сымай, говорит, Тимофеюшка, не трудись».
— Зато, небось, обиды ему никакой не производил? — снова вмешался извозчик.
— Нет, он уж у него и жить не стал, родню не любил. На тот же год кузню у нашего барина снял. Чудесная, каменная кузня была, за лесом стояла. Окопался со всех сторон, так и жил лешим. Лошадей-то ковать, правда, мало к нему важивали, сглазу боялись; ну, а кто по немочи-нездоровью какому, от порчи там или от голосу, те уж никуда, как к нему. Сколько этим и добра от народа наглотал! А сам ведь какой скаред был: уж так-то низко жил, словно у него расколотого гроша за душой не водилось; со всякой дряни, как говорится, пенки сымал, а скупой, известно, всегда с деньгой.
— Должно, была у него и другая линия деньгу зашибать, — заметил извозчик. — Ведь с чёртом, не моим словом молвить, никто задаром не свяжется.
— Да, за кузню-то оброк он всегда справно вносил. Признаться, точно к барину нашему Евграфу Степанычу довольный страх имел. Значит, тот ему не Ларивонов пришёлся, сам умел холоду напустить. Война-то у них из-за чего наперво пошла? Девку, знаешь, барин любил, свою ж, крепостную, Анисьей звали. Ужас то есть как привязался. Усадебку особливую за речкою ей поставил, и крестьян, бывало, работать на неё посылал. Только вот однова обедал у него этот Ларивонов, помещик. Барин-то ему с чего-то и посмейся: «Не умел-де ты, брат, с рабом, с хамом своим совладать, Ушана испугался. А у меня, говорит, им и бабы крестьянские робят своих не стращают!» Ушан это и проведай: как ведь взъелся на него. Тут же при мельнике нашем и пригрозил: «Ой, говорит, Евграф Степаныч, не хвались, а сперва Богу помолись!» Как сказал он это слово, Анисья-то, девка, на другой день и сама на себя не похожа стала. Мужчина к ней и на глаза не показывайся! Бьётся это, руки себе ломает, да всё словно кого-то отпихивает: «Отведите его, говорит, от меня, мочи моей нет, он, говорит, меня душить хочет!» А уж кто это подходил к ней, один Бог святой знает. Мельник-то три дня не сказывал, таился: опосля уж как барина на охоте в лесу повстречал, повинился, показал на Ушана. Ух, гнев-то тут какой пошёл! Мельника тут же стремянные и ободрали, даром, что вольный был. А на самом просто лица нету! Повернул это сейчас же со всею охотой прямо к кузне Ушановой. Ушан уж на что маклак здоровенный был, шею-то хоть в обод гни, ну, а Евграф Степанович кулак, видно, и по ём впору пришёлся. Так об наковальню и стукнул, всю макушу раскроил. А тут его охотнички в арапники ещё приняли, да мало того, на своре домой в конюшню притащили, там его кучера вконец доработали! И что ж бы ты, брат извощик, думал? Ведь ни чувствия, ни голоса никакого, клятый, не подал! Встал это себе, отряхнулся, поклонился барину в самые ножки, только и промолвил: «Много, мол, благодарен, батюшка Евграф Степаныч, за твою ласку», — и пошёл, и пошёл, как ни в чём не бывало.
— Ну, нечего сказать, отважный был ваш барин, — с удовольствием промолвил извозчик, видимо, окуражённый таким образчиком барской храбрости. — Да неужто Ушан так ему и подарил?
— Таков-то был человек, чтоб подарить! Нет, это уж на свою голову Евграф Степаныч сделал, мы и тогда промеж собой говорили. А тут стали разные мечтанья представляться, барина по ночам видывать стали: ходит это себе по саду в халате, весь чёрный, трубку курит да всё к кладбищу норовит. А тут ещё и сатана по селу ходить стал.
При этих словах, произнесённых с тем же невозмутимым хладнокровием, Аполлон на минуту приостановился: злодей словно желал насладиться нашим ужасом, а у нас и без того давно уже стучали зубы. Сам извозчик даже не стерпел, почесал затылок и нерешительно пробормотал:
— Да ну его совсем!
— Да, сатана, — продолжал расстановочно наш мучитель. — Сам я его и видал. Легли это мы, знаешь, в лакейской с Лёвкой на конике спать, мальчиками ещё были. Только просыпаюсь, смотрю, ан мы уж в зале поперёк порога оба лежим, как есть без всего: ни рядна, ни подушек! Значит, всё кругом по полу пораскидано. Только что я Лёвку растолкать догадался, а на балконе слышим: топ, топ, топ! Словно как дул идёт, а нам будто кто на грудь навалился, встать не даёт! Заскрипела это стеклянная дверь, то отворится, то опять притворится, словно выглядывает кто. И всё это нам так чувственно происходило, а входить никто не входит. И уж Бог знает, что такое у нас в уме об этом пошло! Наконец-то, наконец дверь это сама собою на обе половинки вдруг как откинется, а мы и видим: входит маленький-премаленький, как щеночек, весь как овчинкою белой обшит. Да как стал на наших глазах вверх расти, растёт, растёт, ажно под потолок подошёл. Потом как нюхнёт на одну сторону да как фыркнет, потом как нюхнёт в другую да как фыркнет, словно табун целый нашёл! Подошёл вот он к нам, уставился, глаз у него просто свечкой горит, а мы и сами взгляду от него отвести не властны! Да не смекнул он, Иуда, что Корсунская Божья Матерь явленная тут же в углу у нас висела: обожгла это она его, что ли, как, или там святость давить стала, только сейчас же это он от нас отступился, стал убывать, убывать, меньшеть да меньшеть.
При этих словах вдруг что-то с силою ударилось о повозку, шумно подрало по её рогожному верху, и в то же мгновение к нам стремительно ворвалось что-то тяжёлое и колючее, ёрзнуло всех нас по лицу и с необыкновенною упругостию опять вылетело вон. Мы трое, извозчик, даже сам Аполлон, вскрикнули в один голос. Разговор разом оборвался, и среди неожиданно наступившей тишины мы с замиранием сердца вслушивались в тяжёлое глухое раскачивание облегавшего нас леса. Нам мерещилось, что из его негостеприимного мрака пристально хмурится на нас свирепая рожа Ушана и, страшно осклабясь, заглядывает в повозку одноглазый сатана; даже у собственных ног наших в переднем тёмном углу повозки чудилась нам злобно воющая Морозиха с окровавленною рукою. Минут десять продолжалось молчание.
— Ишь как хлестнула чёртова ветка! — проговорил извозчик, собравшись наконец с духом, на что Аполлон сейчас же ответил ему насмешливым, хотя не совсем успокоившимся голосом:
— А ты небось и испужался, борода ты пеньковая!
Впрочем, рассказа своего он всё-таки не продолжал. Только когда уж мы отъехали побольше версты, к нашему удивлению, заговорил сам извозчик.
— Сатана! — произнёс он, словно стараясь вникнуть в смысл этого слова. — Кто ж это тебе, почтенный, сказал, что это сатана? Может, это просто «хозяин» сам был. А ты вот, как я вижу, поступил не как следует: тебе б было его допросить, что, мол, к худу аль к добру? Он бы тебе и сказался.
Аполлон презрительно усмехнулся, хотя по тону его и видно было, что этот вопрос в первый раз пришёл ему на ум.
— Ты таки меня и учить будешь, без тебя я и «хозяина» не распознаю! — и помолчавши немного, он так же небрежно прибавил: — и «хозяина» твоего видел. На чердаке за зимними рамами сидел. Ведь это тебе диковинка сатану узнать. Ну, ты хоть сам предъясни мне: кому окромя и быть, как не сатане? Нешто же на сатану и примет уже не положено? Ведь в святых отцах существует же ему описание? Все его документы прописаны, что и как, а то не сатана! Стало, уж сатана, коли барин через два года и жисть покончил.
Извозчик окончательно смирился перед такими неопровержимыми доказательствами.
— Оно конечно, — возразил он не совсем смело. — Само уж сердце об ём человеку весть подаёт.
— Да и жупелом воняет, — добавил Аполлон снисходительно.
В это время впереди нас на чёрно-синем небе медленно стал выкатываться красный, как пожар, огромный круг месяца.
— Ну вот нам Господь и свету давает! — сказал Аполлон весело. — Ехать-то теперь будет и поспособнее!
