Витя Петров слушал, и ему казалось, что каждая нота не только звучит, но и запечатлевается навечно в его душе. Он и не заметил, как по его щекам покатились слёзы, он и не вытирал эти слёзы; от этих слёз было тепло лицу, а ещё теплее было на душе, от игры отца.
И верил Витя, что есть такой прекрасный мир, где всё — это музыка; и нет ничего кроме музыки, кроме положенных на ноты порывов любящей, родственной души.
Так, благодаря дивной игре отца, вырвались они из этого печально-тревожного течения времени, и вознеслись в Эмпирей.
Но тут раздался громкий, и невыносимо грубый стук в дверь. Мелодии оборвалась на половине ноты, словно жизнь, пулей пресечённая.
Владимир Петров отложил гитару, поднялся, и с тем безмерным спокойствием, которым способны говорить разве что сказочные богатыри, которые в одиночку, одной левой могут уложить целые вражьи армии, произнёс:
— Это за мной.
И по какому-то затаённому чувству в глазах, Витя Петров понял, что его отец уже и раньше знал, что за ним придут; и он был готов и к аресту, и к тем мукам, нравственным и физическим, которые должны были последовать после ареста.
И Владимир Петров сказал, обращаясь к супруге своей:
— Ну чего уж там, открывай. Всё равно, дверь выломают.
И Витина мама, безропотно, потому что она ещё не понимала, что это значило, бросилась открывать.
Громко хлопнула дверь, и вот уже целый сонм адских голосов нахлынул:
— Чего не открываешь?! А?!.. Я тебя… — и брань, сразу дающая знать, кто это заявился в дом к Петровым.
А вот и они: полицаи: пьяные, с тупыми, перекошенными мордами — ворвались, дыша спиртным перегаром, в ту комнату, где за минуту до этого звучала небесная музыка.
И они увидели Витю Петрова, который с сияющим, одухотворённым лицом, с которого можно было писать икону, смотрел на своего отца. И это одухотворённое лицо раздражило полицаев, потому что увидели они в нём такое, чего в них самих не было; и они зашипели на Витю, но юноша не обращал внимания на их шипение, а с безмерной, сыновей любовью смотрел на своего отца…
— Верёвку давай! — заорал полицай.
Мать закрыла лицо руками и заплакала; а сестра Наташа произнесла:
— Ну вот — ещё чего не хватало, чтобы я несла верёвку, своего отца вязать…
Витя Петров ничего не говорил, он просто смотрел сияющими очами на своего отца.
Полицаи начали страшно ругаться; а один так и вовсе взбесился, и сильно ударил ногой по гитаре; та, перевернувшись в воздухе, ударилась об стену, и издала такой стон, будто это было живое существо.
А полицай заголосил таким дурным голосом, будто у него вот-вот начнётся истерика:
— Я чего сказал?! Верёвку давай! Ты чего, не поняла?! Верёвку давай неси!!.. Зашибу сейчас! Ты чего?! Чего уставилась?! Верёвку, я сказал!! Чего встала?! Ты!! Верёвку!..
И Владимир сказал всё тем же безмерно спокойным голосом богатыря:
— Что ж, пускай вяжут. Это их дело. Дайте им верёвку…
Вскоре руки Владимира Петровы были связаны за спиной; и узлы затянули так туго, что запястья налились кровью, а жилы вздулись. Но Владимир Петров ничем не выдавал боли, он знал, что его ждут гораздо более тяжёлые испытания.
Отца увели, и с тех пор, а прошло уже более месяца, ни Витя, ни кто-либо из родных его не видел.
Но они знали, что Владимир Петров содержится в Краснодонской тюрьме. Вместе с ним сидели там и другие люди, схваченные по подозрению в том, что они оставлены для подпольной работы, или же заподозренные в связи с партизанами.
И Витя знал, что его отца взяли именно по этим обвинениям. Знал, что, помимо допросов, ему, как специалисту и вообще — человеку знающему, предлагали постоянное сотрудничество в фашистами; и Витя не сомневался, каков был ответ его отца.
Но всё же, несмотря на то, что Витя был уверен в том, что его отец ни за что не станет сотрудничать с фашистами, он верил и в то, что враги не посмеют сделать ему ничего плохого. Это была такая простая, такая по-детски наивная и светлая уверенность: они не могли ему сделать плохого, просто потому, что он, Владимир Петров — замечательный, и даже самый лучший человек на всём белом свете!
Петровы ходили из Большого Суходола в Краснодон: то сестра Наташа, но мама, Мария Павловна, но чаще всех — сам Витя. Они носили в тюрьму передачи: самые лучшие харчи из их скудного домашнего рациона. Передачи принимали, но разговоры с заключенными были категорически запрещены; даже и издали недозволительно было на них глядеть.
Но в тот сумрачный сентябрьский день, Витя Петров решил во чтобы то ни стало узнать про своего отца.
Дело в том, что прошлой ночью он проснулся с чувством страшной тревоги. Подошёл к окну, выглянул, но во дворе было темным-темно, хоть глаз выколи.
И Витя вышел на этот чёрный двор, и простоял там некоторое время, продуваемый ледяным ветром. И в порывах осеннего ветра, ему чудились чьи-то торжественные голоса; они говорили клятву, а потом пели песню…
Витино сердце билось часто-часто. И он шептал в эту тревожную темноту:
— Папа, ты здесь? Слышишь ли ты меня, папа?..
Никакого ответа не было, но всё же Витя был уверен, что его отец совсем рядом.
Потом Витя вернулся домой, но долго не мог заснуть; потому что чувство того, что с отцом что-то случилось, не оставляло его. А утром, по бледным, осунувшимся лицам матери и сестры, он догадался, что они чувствовали тоже, что и он…
И вот Витя Петров подошёл к Краснодонской тюрьме. Это было сильно вытянутое одноэтажное строение с дощатой крышей, и каменными стенами. Тюрьму окружал высокий забор, в верхней части которого была натянута колючая проволока.
Витя постучал в закрытые ворота…
Открылось оконце, и выглянул молодой, откормленный полицай. Он и теперь что-то жевал.
— Я принёс передачу для своего отца Владимира Петрова, — сказал Витя.
Полицай внимательно посмотрел на Витю, и произнёс с видимым удовольствием от сознания того, что он может сделать другому человеку больно, и при этом остаться совершенно безнаказанным:
— Передачи не принимаются.
— То есть, как…
— А вот так. Не нужны больше передачи. Понял?
— Нет мне не понял, — ответил Виктор, глядя прямо в глаза этого молодого, наглого полицая. — Я должен немедленно увидеться со своим отцом! Где вы его держите?!
Полицай не выдержал пламенного Витиного взгляда и потупился; но тут же разозлился, заскрежетал зубами, и крикнул:
— А хочешь со своим отцом повидаться?! Хочешь, да?!
— Да, хочу, — спокойно ответил Витя Петров.
Тогда полицай выхватил пистолет, и через оконце уставил его дуло прямо в лицо Виктора. Полицай шипел:
— А если хочешь, так вот прямо сейчас и устрою тебе такую встречу. Мне, знаешь ли, ничего не стоит пристрелить тебя!
— Да, я не сомневаюсь, что тебе ничего не стоит убить человека, — ответил Витя.
Тут полицай так шумно и часто задышал, что, казалось, сейчас приключится с ним какая-нибудь катастрофа.
Но вот из-за Витиной спины раздались шаги; и откормленный молодой полицай вскрикнул:
— А ну, хватай его!
Оказывается, это как раз возвращались полицаи, которые делали очередной обход по Краснодону.
Тут же Витю Петрова схватили, выкрутили ему руки за спину; а когда он попытался вырваться — несколько раз ударили по голове с такой силой, что перед глазами поплыли тёмные круги, но сознания он не терял.
Молодой полицай, захохотал, и заскрежетал замком, открывая ворота. Он выкрикивал, нервно:
— Вот и нарушителя поймали! Ему, видите ли, отца подавай!
Другой полицай — немытый и щетинистый, смердящий какой-то дрянью, вскрикнул:
— Ну уж будет ему и батяня и маманя!
Ещё один полицай вырвал из Витиных рук его передачу, и говорил насмешливо:
— Так-так, посмотрим чего тут у него! А-а, жратва! Ну, жратву мы себе заберём! Ведь твоему папаше она больше не понадобиться.
Когда Витя понял, что его тащат к зданию тюрьмы, он перестал сопротивляться, потому что он ещё верил, что именно в тюрьме содержится Владимир Петров.
И хотя Витя шёл не сопротивляясь, его конвоиры отвешивали ему пинки и подзатыльники, просто потому, что им нравилось унижать человека; причинять людям физические страдания стало для них уже нормой, и они просто не могли без этого обойтись…
— Ну и куда его? — спросил один.
— К Захарову повели…
— Да — к Захарову, а к Соликовскому сейчас от немцев начальники приехали…
Они вошли в здание тюрьме; оказались в душном коридоре, высвеченном большой жёлтой лампой под потолком. За конторкой сидел тощий, тщедушный и весьма похожий на крысу полицай, который рылся в бумагах, и ругался тоненьким, тихим голоском — однако ж, ругался весьма грязно.
— Что, зарегистрировать его? — спросил этот, похожий на крысу полицай.
Но тут в боковом коридоре, где было совсем темно, зашевелилось нечто, и вот уже вышагнуло из мрака некое отвратительное создание. Сначала Вите даже показалось, что это вообще не человек. Тьма не хотела отступать от этого существа, и принесённые из чёрного коридора тени ещё оставались в каждом его контуре. И сначала Вите показалось, что у существа этого не было глаз, но потом он понял, что глаза всё-таки были, но они совершенно ничего не выражали — запредельная пустота была в этих глазах.
