Новые правители были очень осторожны. Они не объявили об амнистии для политзаключенных, не отменили статус ссыльнопоселенцев. Такие меры были бы признанием ошибочности «генеральной линии» времен Сталина – политики «чисток» и преследований, в которой они сами активно участвовали.
Как стало известно много лет спустя, именно Лаврентий Берия, глава НКВД, считавшийся придворным палачом Сталина, сразу после смерти «отца народов» выступил за радикальные изменения, предложил открыть ворота лагерей, провести массовую реабилитацию казненных, арестованных и сосланных без суда по спискам, составленным «тройкой» и подписанным Сталиным. Имелось в виду не только освобождение уцелевших, но и посмертное восстановление доброго имени невинных жертв и оказание помощи тем, кто прошел семь кругов ада и выжил.
Но «гуманные» наследники Сталина боялись идти на такие крутые меры. При поддержке Хрущева, игравшего роль «великого реформатора», они совершили «дворцовый переворот» и расправились с Берией, обвинив его в шпионаже, в лучших традициях «вождя и учителя». Затем Хрущев, в соответствии с той же традицией, сместил с руководящих постов своих главных соперников – Молотова, Маленкова и других – и сконцентрировал всю власть в своих руках.
Период правления Хрущева (до его смещения по той же методике, по которой он сам смещал других) считался «периодом оттепели», но мы видели только первые капли таяния льда, скопившегося за десятки лет.
Разговор с Василием Михайловичем разбудил меня от долгого сна. Меня охватило страстное желание учиться, исчезло равнодушие, в которое я была погружена.
Мои бывшие одноклассники приехали на летние каникулы. С некоторыми из них я встретилась, но не со всеми. Моя закадычная подруга Женя даже не поздоровалась, когда мы случайно встретились: ей стало известно о моем коротком романе с ее братом. Не знаю, почему это так возмутило ее – ведь он оставил меня, а не я его. Я не стала выяснять отношения, но ее враждебность причинила мне боль.
Какое-то время я хранила в себе мысли об учебе, а потом решила поговорить с мужем. Он поддержал мою идею и сказал, что готов переехать в Колпашево. В том, что он с легкостью найдет там работу, не было сомнения. Оставалось самое трудное: поговорить с родителями, узнать, согласны ли они взять к себе Аду на время моей учебы.
Вопреки моим опасениям они сразу согласились. Мама очень любила Аду и приняла мою просьбу с радостью. Папа тоже не возражал.
Их согласие вызвало потепление в моих отношениях с родителями. Я часто приходила к ним вместе с девочкой, чтобы она привыкала к дому, в котором будет жить, чтобы перемена не была слишком резкой.
Как-то вечером мы стояли во дворе дома – мама, папа и я с Адой. Был приятный летний вечер, корова вернулась с пастбища, и я собиралась доить ее. Маме это всегда давалось трудно, пальцы у нее уставали. Вдруг мы увидели коменданта, энергично шагающего по переулку, по направлению к нашему дому. Я немножко испугалась, потому что никогда не ожидала от комендатуры чего-нибудь доброго. Комендант был в хорошем настроении, постукивал прутиком по ограде и даже насвистывал какую-то мелодию.
Он остановился возле нашей ограды, но не вошел во двор. Сделал мне знак приблизиться и сказал торжественным тоном, показывая прутиком в сторону Ады:
– Ваша дочь снята с учета комендатуры!
– Что значит – снята? – спросила я. – Почему?
– Потому что она свободная гражданка! Статус ссыльных на нее больше не распространяется!
Сказал и повернулся, чтобы уйти. Мы были ошеломлены. Первая свободная гражданка в нашей семье! Может быть, скоро настанет и наш черед? Главная героиня этого события совершенно не осознавала величия момента и удивлялась нашему волнению.
Несколько дней спустя я послала в Колпашевский учительский институт копию своего аттестата зрелости и просьбу допустить меня к приемным экзаменам на отделение математики и физики. Параллельно подала в комендатуру просьбу о разрешении переехать в Колпашево. Мы решили, что Яша подаст просьбу позже, после того, как я сдам экзамены и найду место для жилья.
Со времени окончания школы прошло четыре года. Мне пришлось с молниеносной быстротой повторить учебный материал, освежить свои знания. За четыре года многое стирается из памяти. Но я была настроена оптимистически.
Студенты высших учебных заведений в СССР получали стипендии на свое содержание. Было два вида стипендий: обычная (двести двадцать рублей в месяц) и повышенная (двести восемьдесят рублей). Повышенную стипендию платили тем, кто сдал все экзамены на пятерки. Одна четверка снижала уровень стипендии на целый семестр. Понятно, что мне хотелось получить повышенную стипендию, но я смотрела на вещи трезво: знала, что не могу полагаться на справедливость оценок экзаменаторов и даже на свои знания. Студентам-ссыльным по-прежнему чинили всякие препятствия; да и я сама, после четырех лет, несомненно, забыла многое из того, что нужно знать.
Дядя Илья, который вернул меня в школу и помогал нашей семье в трудные времена, продолжал поддерживать с нами тесные отношения. Мама, с ее гордостью и отвращением к роли «бедных родственников», отказалась принимать от него помощь после минимального устройства жизни семьи. Связь ограничивалась перепиской. Вместе с тем мама считала себя не вправе вмешиваться, если дядя предлагает помощь ее взрослым и самостоятельным детям. В течение двух лет учебы моего брата в институте дядя посылал ему ежемесячно триста рублей. Теперь, когда он узнал, что и я, после не слишком удачного замужества и рождения дочери, поступаю в институт, он был очень рад и обещал мне такую же помощь.
Ответ из института пришел через неделю, и сразу после этого я получила разрешение от комендатуры. Первого августа я должна была явиться на приемные экзамены. Оставалась неделя на приготовления.
Это была неделя волнений и душевной боли. Г-жа Розенберг рыдала, расставаясь с Адой. И я плакала вместе с этой прекрасной женщиной, которая так помогла мне в уходе за дочкой. К врачихе, предрекавшей ребенку смерть, я больше никогда не обращалась – не могла, хотя она и была единственным детским врачом в селе. Но что сделает мама, если девочка заболеет? У нее нет опыта в уходе за малышами, в доме всегда были няни, когда мы с братом были маленькими.
Я с тревогой смотрела на свою маленькую дочку. Правда, она хорошо ходила и даже бегала, говорить начала очень рано, но оставалась худенькой, ее вес отставал от нормы. Она была прелестна, с золотистыми локонами и тонкими чертами лица, но худоба и бледность придавали ей болезненный вид. Что с ней будет? Только безграничная любовь мамы к ней немного рассеивала мою тревогу.
В последние дни перед отъездом мне стало известно, что в поликлинику прибыл новый детский врач. Прекрасно, маме будет к кому обращаться в случае надобности.
Только тот, кто был на протяжении лет лишен права свободного передвижения, поймет мое волнение в момент, когда я ступила на палубу парохода. Расстояние было небольшим, но в условиях бездорожья и отсутствия другого транспорта единственной магистралью движения была Обь, одна из великих рек, которая намного больше знаменитой Волги.
Невозможно было не вспомнить то первое плаванье по Оби, в мае 1941 года, когда мы сидели на полу в грязном проходе, в трюме парохода. Теперь у меня было место в пассажирском отделении, где можно было сидеть и даже лежать. Это было странное ощущение – сидеть вместе со служащими и начальниками среднего ранга и их женами, одетыми по последнему слову местной моды. В то лето в моде были соломенные шляпки, украшенные искусственными цветами, и все дамы носили такие шляпки.
Я должна была прибыть в дом семьи Кац – ссыльных из украинского города Черновцы. Этот город расположен в западной части Украины, которая была оккупирована Советским Союзом одновременно с прибалтийскими государствами согласно договору с нацистской Германией. Дом семьи Кац был в то время также и домом моего брата Иосифа.
В Колпашево, как и во многих городах российской периферии, была одна главная улица, где размещались партийные и государственные учреждения. На этой улице проводились демонстрации в дни официальных праздников – 7 ноября и 1 мая. Остальная часть представляла собой большую деревню с типичными избами и домиками, окруженными огородами, как и в Парабели.
В городе была большая еврейская община, в которой большинство составляли ссыльные из Черновцов. Черновцы, ныне захолустный украинский город, имели великолепное прошлое: этот город был когда-то важным культурным центром Австро-Венгерской империи и назывался Черновиц. Еврейские жители города говорили на прекрасном немецком языке и считали себя элитой европейского еврейства. В ссылке они состязались за это звание с рижскими евреями, тоже достаточно заносчивыми. Это была типичная картина внутренних раздоров между разными группами европейских ашкеназим.
