Погрязнув в одиночестве, Антонио потерял собственную душу. Истощил себя недовольством, которое испытывал к своей судьбе. Ему было тяжело держать осанку на людях, невыносимо притворяться Нарциссом. Он повторял про себя одни и те же фразы, сознавая, как тривиально они звучат.
Однажды вечером, напившись, он признался Ральфу:
— Я бы хотел… стать другим и все поменять. Но ничего не получается.
— Мы все надеемся стать кем-то другим. Быть смелее, красивее, умнее. Это то, чего ждут дети. Если повезет, человек из этого вырастает. Если нет, настоящее превращается в муку. Я хотел… чего? Быть элегантным, а не деревенщиной, быть любимым, сторонился неприятностей, хотел, чтобы все было по-моему. И меня никогда не тянуло в бизнес. Я мечтал жениться на графине и обрести счастье. Не получилось. Играй в свою игру, Антонио.
— Мне больно. Каждую минуту я испытываю нестерпимую боль.
— Очень жаль. Если есть что-нибудь…
— Ничего нет.
— Знаю.
Это была дорога без конца, диалог без цели. Если все время проводишь в беседах с человеком, изъясняющимся на чужом языке, как добиться, чтобы тебя поняли? Антонио говорил, отец слушал, но слова не имели значения ни для того, ни для другого. Это был способ времяпрепровождения для угрюмого сына и сочувствующего отца.
«Да ладно, — размышлял Антонио поздним вечером, лежа на полу детской, — Влачи это унылое, печальное, обыкновенное существование. Общайся с девушками из Чикаго. Катайся на автомобиле на зависть горожанам. Постигай законы бизнеса, перестань думать о темной комнате и тысячах женщин». Он словно видел отдаленный берег и понимал, что не сможет до него доплыть.
Кэтрин не выходила у него из головы. Когда Антонио встретил ее, он был совсем еще мальчиков, а она — элегантной куртизанкой, охотившейся за выгодным предложением. Она казалась ему блестящей дамой. У нее были прекрасные манеры, она знала мир. Он же был абсолютно наивен. Она покупала ему рубашки. Учила одеваться, есть в ресторанах, разговаривать с опущенными глазами. Она показала ему возможности его тела. Оплела его в кокон, в котором ему сначала было хорошо. Затем к нему снова вернулись монстры, и он сам превратился в монстра, жестокого, несгибаемого, вероломного. Антонио обратился к Кэтрин, потому что она помнила его в его невинности и надеждах, потому что сама верила в эти вещи. Он снова и снова причинял ей боль, а она позволяла. Ему было тошно и эта боль жгла его, точно расплавленный свинец.
Как-то утром, проснувшись с трезвой головой, он встал и поехал в офис Ральфа. Там наблюдал за тем, как Труит наращивает свой капитал, выслушивает жалобы сотрудников и обращается с ними справедливо и сочувственно. Это напоминало разглядывание картины. Без движения, без звука. Ральфу казалось, что сын проявляет интерес. Труит надеялся, что Антонио решил принять участие в бизнесе — так же как он сам много лет назад. На следующее утро Антонио уже забыл, что был у Труита на работе, не помнил ни единой фразы, ни одной подробности вчерашнего дня.
Его отец, настоящий отец, оставил мать ради богатой молодой вдовы. Этот мужчина по фамилии Моретти был человеком без лица. Он учил людей игре на фортепьяно, он подарил ему жизнь. Труит же был чужим. Много лет Антонио жил ради того, чтобы Труит умер. Антонио терпеть не мог этого Труита, того, кто покупал, продавал и распределял, того, кто был с ним ласков.
Только Кэтрин была настоящей; она изменилась и стала для Антонио незнакомкой. Но под ее одеждой была кожа, и так же как Антонио помнил все удары, нанесенные рукой Труита, помнил каждое его слово, произнесенное в гневе, так же он помнил кожу Кэтрин, помнил, кем она была. Она означала для него целый мир, и он не мог ее отпустить.
Ни сейчас. Ни когда-либо в будущем.
Антонио нашел ее в оранжерее. Был вечер, птицы перелетали с ветки на ветку, цветущие кусты жасмина источали сильный запах, на розах красовались бутоны. Сквозь листья огромных папоротников и пальм, которые Кэтрин купила в Сент-Луисе, просвечивало закатное солнце. Окна запотели от влаги. В китайских горшках росли орхидеи. Кэтрин шила. Складки тонкой темно-синей шерстяной материи накрывали ей колени и ложились на мраморный пол.
Он уселся подле ее ног, как собака, терпеливый, благожелательный, ожидающий похвалы. Ему было стыдно, что он так себя ведет, что почти унижается. Она показала ему картинку, где был изображен наряд, который она шила. Платье было практически готово — простое, элегантное, с пуговицами от подола до шеи, с белым воздушным воротником и манжетами. Верх был плиссированным, складки удерживались на месте стежками, такими мелкими, что их почти не было заметно. Тонкая дорогая шерсть стекала с рук. Кэтрин быстро перебирала ее изящными белыми пальцами. Поблескивающая иголка ныряла и выныривала из ткани, серебряный наперсток пощелкивал.
Она ловко перевернула платье и начала трудиться над подолом. Колено Антонио упиралось через ткань в ее ногу, и он почувствовал возбуждение. Под темно-синей шерстью была ее туфелька, белые носки, а под ними — свежая кожа и все тело, вместе со сладким ароматом и секретными местами, хорошо ему известными.
— Хэтти Рено, — произнесла Кэтрин тихо, — Ты получил от нее письмо. Я узнала почерк.
— Я сообщил им, где нахожусь. Не мог просто исчезнуть. Письмо я сжег.
— Она в порядке?
— Они все в порядке. Они скучают по тебе. Хэтти уверяет, что в театре все люди скучные. И пиво без тебя стало безвкусным и не таким пенистым. Ты поднимала ей настроение. Она по тебе скучает.
— Не говори ей обо мне. Там была другая жизнь.
— В самом деле, миссис Труит?
— Люди преображаются, Антонио. Идут вперед.
— А я — нет. Стою на месте.
— Хэтти Рено была моей лучшей подругой. Сейчас я едва ее помню. Не из-за того, что я такая злая, просто у меня все изменилось.
— Ты притворяешься.
Кэтрин на мгновение отложила иголку.
— Нет. Просто я устала плохо относиться к людям.
— Ко мне ты никогда плохо не относилась.
— Мы ужасно относились друг к другу. Это было другое время, что-то вроде сумасшествия, Антонио. Сейчас все прошло. Пожалуйста, пойми это. Ты должен помириться с отцом.
Она снова взялась за шитье. По темному подолу побежали быстрые стежки.
— Я очень устал. Так устал, что ты и представить не можешь.
— Конечно, это тяжело, — Кэтрин сочувственно на него посмотрела, — Ральф ужасно с тобой поступал. Ты должен его простить. Пока не сделаешь этого, он сам себя не простит.
— Ты пыталась его убить.
— А потом остановилась. Не смогла. Что-то во мне щелкнуло. Сейчас я и мухи не обижу.
— Когда-то ты была на все готова ради меня. Ты обещала мне.
— Я была другим человеком. Обещал тебе другой человек.
— Вот как?
Глаза Кэтрин вспыхнули.
— В чем ты еще нуждаешься? Ральф любит тебя. У тебя его деньги. Его внимание. Воспользуйся этим. Построй свою жизнь.
Тони прикоснулся к подолу ее платья. Ощутил, как по пальцам пробежал огонь. Дотронулся до ее туфли.
— Не надо.
— Для тебя это ничего не значит? Совсем ничего?
— Ничего. Не делай этого.
Антонио встал и зашагал прочь; по мраморному полу стучали его каблуки. Он не знал, куда направляется и что хочет сделать.
Неужели она не врет? Невозможно с такой легкостью отказаться от прошлого. Невозможно отрицать то, чем они были друг для друга, как проводили время, какие строили планы.
Уединившись в своей комнате, он пил бренди. Если не добьется смерти отца, то вернет себе любовницу. Кэтрин не может так легко отказаться от порочных удовольствий. Антонио желал ее. Эта мысль прострелила ему мозг, после чего наступила темнота.
Быстро миновав коридор, он спустился по лестнице, вышел в большой холл под венецианскими светильниками, а оттуда — в оранжерею. Кэтрин по-прежнему была на своем месте, но, видимо, почувствовала, что он приближается, потому что отложила шитье. Она сидела тихо и спокойно, ждала его. Глаза ее расширились, на лице отразились смешанные чувства.
Тони взял ее за руки. Она отпрянула. Он схватил ее за плечи и притянул к себе. Прижал ее тело, впился губами в губы. Кэтрин дрожала.
— Антонио, не делай этого. Умоляю тебя.
— Я должен. Извини. Должен.
Он снова поцеловал ее. Одной рукой он гладил ее лицо, другой крепко придерживал. Подсунув руку под платье, он гладил ее кожу, теплую и гладкую. В нем горел огонь, он знал, что возврата не будет. Кэтрин хочет этого; она должна вспомнить, что хочет. Он повторял себе эту фразу снова и снова.
Потом утратил всякое соображение, потерял способность мыслить и превратился в чистое движение. Его губы и руки вернули ее в дни и ночи, которые они проводили в комнате в Сент-Луисе. Тогда она была кем-то другим, женщиной, жившей ради себя и плотских наслаждений, которая отдавалась почти любому. Она смеялась и презирала обычный мир с его моралью, и Антонио был ее дикой любовью. Они были похожи в своих желаниях, он покрывал ее тело поцелуями и владел ею безраздельно.
