Дальше больше. Три бабы взяли, да и вообще разнагишались. И ну плескаться в прохладной воде. Опять же беззастенчиво, не замечая. Телом здорово-белые, ликом розово-румяные — прямо, свежие булки, они дразняще извивались по зелёной бахроме прибрежной рощицы.
Освирепев, ногаи давай галдеть. Которые особо нетерпимые, — пустили по нагим мишеням стрелой. Пустое! Казачки лишь задорно хлопают друг дружку по заманчиво белой коже. Они хоть и далеко, но гудящим кочевникам блазнятся их прельстительный визг и смачные шлепки. Орда волнуется, как рой встревоженных шмелей.
Но вот из ворот степенно выходят мужики. «Распутство» прекратилось. Бабы прыснули по кустам, отжимая косы, накидывая рубахи. Правда, вышло, что оставив воду, девки укрылись от своих мужиков, зато в полный рост — явственней и завидней — забелели на зеленище перед неистовствующими басурманами. Даже Телесуфа, уставясь на развязных купальщиц, ретиво драл вислые свои усы, а боли не чуял.
Когда непутёвые душу травить притомились, из крепости вылезли десятка ещё три казаков в просторных лебяжье-чистых понитках. Уселись в два струга и неторопко так гребут к ногайской стороне. Телесуфа остолбенел. А, встряхнувшись, закарабкался к наспех поставленному шатру князя.
Урус показался в россыпи телохранителей. Князю подсобили спуститься к воде. По счастью, зрелище греховное взора пресветлого не омрачило. Нагие гурии успели обрядиться в белые летники, венцы, повязи…
Тем временем, струг закачался в сотне шагов от лагеря. Вёсла торчком. На носу, под мордой свирепого кабана, выстаёт долговязый Богдан Барабоша и тоненько кричит в ладонный скворечник:
— За кой надобностью пожаловали, купцы заштанные?
В смягчённом виде Телесуфа переводит князю. Тот, давясь желчью, цедит что-то в ухо. Телесуфа на приличном русском — в такой же домик:
— Пожаловал к вам сам великий повелитель Большой… — после передышки отважно выдыхает, — … и Малой Ногайской орды Урус-хан.
— Чаво? Как? Улуса? Какого улуса? — тугоухо тугоумствует Богдан.
— Урус! — зычно повторяет Телесуфа, багровея.
— Ах, Улус, — язвит Барабоша. — Ну, тады я волость!
— У-рус, — сдерживаясь, членит по слогам дворник.
— Это я рус, а ты, скорее, Убрус. Убрус так Убрус. — Глумится атаман. — У вас вить всех муруз замурзанных и не упомнишь. Какую вошь не тронь, тут те и убрус. Он Убрус, а я — рус. Так о чём балакать будем? Свезёт — столкуемся.
Урус воплощенным вопросом зырит на Телесуфу. Стараясь не глядеть в хозяйские очи, тот подхватывает невообразимый хамёж:
— Князь Урус пришел сюда за тем, чтоб сказать вам, воры: не быть вашему вертепу на нашем Яике.
— Да ну? Эт, что ж, за тем сюда тыщу поприщ и пёр? Чтоб вот это вот сказать, да? Велика честь, ой, велика! — восхищается Барабоша. — Токмо мы люди маленькие, неименитые, без кола, без двора, без роду-племени. И сделали-то всего четверть поприща, да скажем на вашу тыщу: валите-ка вы к этакой праматери через всех ваших сарацинских бесов да скрозь пупок Шайтана впридачу!
— За дерзость втройне ответите! Сдайтесь на милость князя, покуда время есть. — Из последних сил увещевает, становясь маковым, Телесуфа.
— Да? Есть ещё время? — в голосе атамана прямо-таки апостольское смирение. — Эк, милостивец! Ну, слава всевышнему! А не сдадимся, тогда что?
— Спалим кош, всех в полон возьмём, есаулов и атаманов на кол. — Без особого подъема грозит дворник-толмач. Он понял, что вся сия брехня — пустое. Казаки просто балуют.
— Слыхали, казаки-атаманы, какую лопух червивый долю нам пророчит? — Барабоша делает поворот к бортным воям. — Что ответим, князьим мурузам грязьим Убрусам?
Громоподобный гогот явил Урусу, Телесуфе и всем их приспешникам столько личных пожеланий, да с такими увлекательными подробностями и приключениями, да так образно и ярко, что Телесуфа враз окривел и сам превратился в кол. Челюсть его сорвало, как свинцовое черпало.
Урус, похоже, тоже догадался о смысле пожеланий. Но не дословно, ибо всё-таки устоял. Топнув ногой, повернулся к своим. Но тут вновь, уже густо, зарокотал Барабоша:
— А теперь, по дедовскому правилу, окажем почесть заштанному хану Урусу и всей его блошиной рати. Аль мы не русские люди? — по манию атамана казаки в рост вывернулись задом к незваным гостям, совсем уж непристойно изогнулись и плюнули промеж ног в их сторону.
Урусу не понадобился перевод. Как стоял, так и ороговел от неслыханного поношения. А ему бы не теряться — отмашку дать лучникам. Ибо не успели ногаи опомниться от непотребства, а станичники, высунули между ног ружья и по второму разу плюнули. Уже свинцовой слюнкой… Отставив, залегли вдоль бортов и пустили в ход заряженные. Так без перерыва — пять или шесть залпов. Ногаям уж было не до счёта: обезумели. Разве что после второго залпа посыпались они на землю, сбиваясь, карабкаясь, топя раненых и оскользнувшихся.
К превеликой досаде орды, её властелин испуганно закрыл уши, зажмурился и, прячась от свинцовых харчков, грузным хурджином брякнулся на грязную, взборонённую подошвами и копытами землю. Лишь в ответ на четвёртый пороховой разряд из-за кибиток и деревьев полетели беспорядочные стрелы. Но пищальникам за бортами — ништо. Довершив показательный отстрел, они выставили щитки вдобавок, да с нарочитой ленцою погребли восвояси…
Посередь содомской сутолоки ближние мирзы волокли под локотки бледного, блюющего не то с перепуга, не то с ярости Уруса. Убитых насчитали шестнадцать: из них семеро затоптаны своими же, восемь полегли от пуль, а один старый молла отдал душу от грома никогда не слышанной пальбы.
— Если и этим обедом не насытился князь, я сильно ошибался, не отказав ему в разуме, — сказал Хлопов.
— Да. Но тут есть и обратный бок. Как не страшно Урусу, теперь для него извести городок — дело чести, да и мести, — поделился Бердыш. — Молю бога, чтоб старого пахучку на ужин так же угостили. Коль подпалят ему пятки в малой разбойной норке, глядишь, и прикинет: мне ль, мешку трухлявому, соваться под царские пушки на государевых крепостях?
— Ух, какой ты умный! — посол восторженно и униженно набил поклонов «проницательному» Степану, после чего прибавил. — А еще надо молить бога, чтоб нас миловал.
Не успел докончить, как в кибитку ворвался зелёный лбом и синий в подглазии Телесуфа.
— Бердыш! — затрещал сварливо, как баба. — Сейчас все войско верхами, плотами, бродами переправит Яик, — от волнения он худо изъяснялся на русском. — Ты пойдешь первяком. Глянем: чей ты? — тут он прибормотнул что-то по своему, и послу. — Переведи.
— Телесуфа молвит: посмотрим, кто тебя первым на тот свет спроворит? — сказал Иван.
Степан благодарственно мотнул чубом. Телесуфа фыркнул и — вон!
— Глядишь, и я кого туда же спровадить успею, — усмехнулся Бердыш, хотя всё это, по чести, было не смешно.
И вообще, что ни говори, а смело: в сумеречную пору брать реку, славящуюся своим коварством. Впрочем, ранее ногаи из северных улусов хозяйничали на здешних землях. Сыскались, видать, знатоки стремнин и бродов…
Не всё сожралось мраком, а уж орда шестью «конечностями» сунулась в омут. Большая часть войска погрузилась на плоты, ещё одна поплыла верхами, держась обочь плотов.
Верстами тремя западней ставки Уруса вброд шёл и отряд Телесуфы. Шагов двадцать кони продвигались, чуя под копытами дно. Потом с добрую сотню плыли. Степан слегка опережал плот, но под неусыпным оком Телесуфы. Сам дворник с несколькими слугами сидел на плоту.
Вот оно: рядом с Бердышом из воды показалась тень коренастого Ураза. Ураз улучил миг и, когда дворник отвлёкся на распоряжения, прибился к Степану. Без «здрасьте» перечислил цепь имён с краткими сопроводильнями: «Ватир Мисуфи — в плену у казаки, Янгыдырь-молла — задержал нарочно в Измайлов орда. С ним связь держать»…
Скорую речь прервал ахнувший выстрел. Почти рядом!
Из темноты утыканным стволами боком вывернул струг. За первым «щелчком» проснулся убийственный волкан. Половину ногаев смёл с плота бортовой залп. Конь под Бердышом затрепыхался. Булькнув, ворочаясь, грузно погружался на глубину, влача за собой. Уразова голова качалась на конской гриве. Шибанул новый перепад грома и красных мушек. Внутри у Бердыша заколотилось. Последнее, что увидел, оборотясь: сиротливая башка уразовой лошади и демонически перекошенный Телесуфа…
Ртом захватил, сколько смог, оттолкнулся от крупа тонущего коня и нырнул, суетливо стаскивая сапоги.
Что-то прошло, скользко вспоров плечо. Копьё Телесуфы? Под водой плыл, покуда воздуху хватило. Что-то пробурлило, считай, у самого носа. Перепонки едва не лопнули от порохового раската. Вынырнуть решился лишь, когда плечо ткнулось о жёсткое. Струг?!
