— Не имею желания", — ответил я, и сам испугался сих слов.
Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:
— Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?
— Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне знакомиться со смертью?
Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом тихо сказала:
— А ведь ты и вправду — настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери — наша! Жаль будет, если мои недоноски доберутся до тебя, право слово… Учить тебя надо… Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца — жаль если такие задатки пропадут для России.
В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла к своему креслу и они на целый час с матушкой стали поглощены разговором.
Я все это время так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи, а Костька добрался-таки до вазочки с медовыми орешками и сожрал добрую половину сладостей. Сожрал, а потом и захрапел с очередным орешком в кулаке прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять — шесть лет малышу.
Тут матушка с бабушкой кончили свой странный торг и вернулись. Государыня еще раз протянула свою когтистую руку к моему лицу, чтоб лучше рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку и я вздохнул с облегчением. Некрасиво дважды подряд противоречить Ее Величеству, но и нельзя, чтобы тебя унижали, когда ты уже выказал свое отношение. Так говорила матушка. Поэтому, чтобы помочь бабушке, я нарочно подошел к свету, и она долго стояла у самого окна и рассматривала меня, будто не могла наглядеться. А потом обещала:
— Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду — говори всем, что ты — мой внук. Ты первый из внуков, кто стал мне перечить, и пожалел меня — бедную, а этого я не забуду.
Затем обернулась, ища глазами Костика, увидала его храпящим промеж собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла:
— Вы посмотрите на этого поросенка — вылитый Бенкендорф! Ничего не говори, душенька, я сама была замужем за таким же сокровищем и, как же я тебя — понимаю! Боже, какая мерзость.
На том моя первая и последняя встреча с Государыней и закончилась. Нас троих вывели из покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком, в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что даже спросил у матушки, неужто Государыня так разозлилась на Костьку, что приказала выбросить за ним сладости, но матушка загадочно покачала головой и еле слышно ответила:
— Сие — испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от него до крови свербит. Но ее муж — Петр Третий любил медовые пряники и сын Павел — любит. И внуки любят — так что у нее много медовых орешков, да пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь. Поздравляю.
Точной даты прибытия в Колледж я не помню, — мы с матушкой вернулись в Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный рождественский бал в здании театра и было очень весело — особенно, когда прочие разъехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби — старше меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять лет тогда…
В последний вечер перед отъездом мы с Дебби долго катались на санках по льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых сапогах (мне их сшили по особому заказу — нарочно для Колледжа) и кожаных перчатках с гербами фон Шеллингов и — знай себе, погонял лошадей. Дебби была в артистическом платье (даже туфельки — атласные, несмотря на мороз) и поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на прощание.
Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся — откуда берется снег, если небо чистое? Она не дождалась меня…
Был один древний банкир, кто ухаживал за актрисой и когда я убыл в столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он был стар и уже не мог быть мужчиной, поэтому он, как Давид, хотел чтобы девица грела его по ночам и… радовала на французский манер.
Тем и кончилось для меня мое первое чувство. У них длилось недолго, месяца три, а потом он умер и действительно все оставил подружке… С тех пор я отношусь к актеркам так, как они того и заслуживают: увидал милую дебютантку — назначил ей цену. Если "да" — марш в постель, если "нет" — пошла вон! Последние годы я не слышу "нет" от этих девиц. Поэтому я и простил Дебби…
Ясным январским днем 1794 года я прибыл в Санкт-Петербург, где меня встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице — на Рождество, пока мы с матушкой поехали в Ригу, бабушка вызвала его к себе и сделала много подарков и прочих милостей. А как только я приехал на обучение, она и отпустила отца домой.
Наутро мы с провожатым сели в санки и поехали в Колледж, а Карлис вернулся в Ригу. Сперва он хотел меня проводить, но… в общем, его не пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы — так что у меня слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь:
— Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни, а Бирон не решился. Даст Бог…
И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни:
— Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)
Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я не обернулся ни разу и только смотрел на полированную металлическую спинку, в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый все смотрел на меня, а потом не выдержал, выматерился и не проговорил, а будто сплюнул сквозь зубы:
— Что вы за народ — немцы?! Не сердце, а — камень…" — а потом выругался совсем непотребно, прибавив: — "Волчонок…"
Так кончилось мое детство.
* * * Из журнала графини Элен Нессельрод
Однажды мы разговорились в салоне на тему: "Что есть Божья Любовь?" Было высказано много мнений, а в конце все обратились к моему Саше — ибо он у нас всегда говорил последнее Слово.
Граф тогда сильно задумался, а потом произнес:
"Когда меня отправляли в учение к русским, я очень не хотел уезжать. И тогда отец мой вывез меня в деревню и показал простой камень. Он сказал:
— Знаешь ли ты — что есть этот Камень? Это — Дар Божий!
Я весьма удивился. Тогда батюшка мой объяснил:
— Когда человек мал и неопытен, он жаждет, чтоб Господь выказал ему, как Он его Любит. И Божью Любовь мы все понимаем, как кусок Золота с неба, иль красивую девку, а может — еще какую забаву…
Но… Вместо всего этого Господь посылает нам на сию землю одни только камни. Камни сии растут прямо из-под земли по весне и убивают наши и без того крохотные наделы…
Камни сии надобно убирать, разбивать на куски, строить из них дома, изгороди, или — мостить ими дороги. И юный глупец готов проклясть Господа за сей Дар, ибо он несет лишь тяжкий труд, да всякие тяготы.
И лишь на краю жизни старый латыш вдруг понимает, что Господь — Любит его. Ибо сей Камень и есть — тот самый важный Дар Господа. Самый его Ценный Дар.
Ибо истинную Ценность Камня может понять лишь лифляндец. Уроженец наших топких болот…"
Нет мелочей в Делах Династических!
Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей, дорогой и, я бы сказал — элитной школой Империи. Именно из Колледжа вышли лучшие разведчики, дипломаты и управленцы. Однако, — в Колледж не рвались и для России он стал "вещью в себе".
Видите ли, — ученикам приходилось принять католичество. А это — на Руси не приветствуется.
Теперь вы поняли — кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из захудалых фамилий, много отпрысков видных поляков и огромное число лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина!
