— Что же вы решили?
— Мне показалось, что сама земля разверзлась передо мной, точно она противилась моему существованию. Я сказал себе, что отныне с низостью и грязью в моей жизни покончено, и хитрить я тоже больше не буду. Я понимал: мне нечего больше ждать от людей и от Бога… В моем злом сердце вдруг воскресла давно забытая нежность, воспоминания детства, любовь к высокодуховным книгам и предметам искусства, жалость, которую я изредка испытывал к бедным, моя привязанность к Жанне и некоторые другие потаенные чувства… Мне показалось, что моя борьба с самим собой еще не окончена, что Бог — о, это просто невозможно допустить! — все еще следит за моими мыслями… Только он один мог утешить меня, заполнить пустоту. Он один был для меня все понимающим отцом, мудрым и милосердным… Я вернулся к нему после долгого путешествия, изнемогший от усталости и оборванный, как блудный сын. Я извратил дары, данные мне от рождения, проел то, что получил в наследство, и вернулся ни с чем к старому отчему дому, спрятанному в зелени. Я вернулся с грязными ногами, с осунувшимся от похоти и постыдной усталости лицом, с душой, мечущейся между раскаянием и вызовом, слезами и насмешками, полной надрывных сожалений, но и надежды…
Жиль умолкает и поднимается на ноги. Он открывает сундук, обитый кожей, где, поблескивая, лежит его маршальский жезл. Достает крупное распятие из слоновой кости — кровоточащие руки и ноги, страдающие глаза — и прислоняет его к серванту.
— Ту ночь я провел с крестом в руках перед ним, отмаливая свои грехи… На какое-то время я уснул и видел сон. Это была ночная Голгофа. Под шкурой собаки или, может быть, лисицы я приближался к Святому Лесу. Женщины охали вокруг Марии, которую раздирали рыдания. Мужчины молча опустили головы. Я же, спрятав свое лицо, пробирался между ними. Я почуял запах крови и задрал вверх свою звериную морду. Я увидел его! Я близко увидел его ноги, обезображенные гвоздями, обрывки его одежды, развевающиеся по ветру, его грудь, пробитую копьем, его бессильно уроненную голову, лицо, залитое слезами, рассыпавшиеся по плечам волосы и шипы, вонзившиеся в лоб. О, я видел выражение его лица!..
— Дальше, сын мой!
— Я сделал то, что должен был сделать зверь. Я стал лакать кровь, которая стекала по деревянному столбу и уходила в пыль. Меня охватила несказанная, необъяснимая радость! Я приподнялся на лапы и осмелился лизнуть его окровавленные ноги. Затем, испугавшись собственной смелости, я затерялся среди людей… Был ли это еще один мой грех? Скажите, брат, звери тоже подвластны ему, например, лисы?
— Конечно, и лисы тоже.
— …На рассвете я со всем смирился…
Брат Жувенель не отвечает ему, он погрузился в раздумья. И вот он произносит со вздохом:
— И все же на том заседании вы изменили свое поведение. Сначала вы покаялись и подчинились суду. Потом вдруг стали оспаривать некоторые пункты обвинения и поклялись на Евангелии, что говорите правду. Мало того, вы стали уговаривать обвинителя привести свидетелей, рассчитывая, что они не предадут вас!
— Вы думаете, так просто отказаться от жизни! Душа отказывается, а тело сопротивляется, оно подчиняется своим темным велениям. Когда я был один на один с этим распятием, только душа говорила во мне и направляла меня. Но когда меня привели в полный зал Тур-Нева, меня словно подменили. Я оказался среди людишек, я спустился на землю! Вместо любимого лица я увидел их хищные морды.
— Эти «людишки» простили ваши самые жестокие оскорбления, они вернули вас в лоно церкви. Как же у вас язык поворачивается называть их так?
— Когда я признал их своими судьями, умолял простить мои оскорбления, их изумление позволило моим демонам вернуться. Вот что я видел: эти религиозные люди, кичащиеся тем, что им дано спасать души самых тяжких грешников, — перед искренним раскаянием сделались ледяными и недоверчивыми. Я сделал то, что от меня требовали, но они повели себя нечестно: они опустили глаза, стали переглядываться, они искали ловушку там, где было искреннее смирение. Я понял, что им больше нравилось видеть меня вызывающим, замкнутым и непримиримым, другими словами, я должен был быть тем, кого они привыкли во мне видеть. Мои слезы заставили усомниться в этом образе. Некоторым показалось, что маршала де Рэ, стоящего на коленях, они видели во сне… Но, брат мой, маршал больше не существовал! Он испарился в те часы, что я провел с крестом в руках перед распятием, а вместе с ним гордость и высокомерие. Остался лишь кающийся грешник, несчастный человек… Тогда, столкнувшись с духом отчуждения, видя обвинителя, который злобно ухмылялся и тыкал в меня пальцем, я почувствовал, что из моей души ушло волшебное наваждение. Моя душа умерла, я снова принялся хитрить с судьями. Я опустился до их уровня, тогда как на прежней высоте они не могли достать меня. Я снова стал подобен им, снова сделался их врагом, угрем в их руках…
Брат не высказывает недоумения по этому поводу. Ему известна строгость, непробиваемость судей, а также их тайная покорность герцогу. Он и раньше не раз бывал свидетелем того, как обвиненные выказывали большее благородство души, чем обвиняющие, — такие моменты, считает он, подсудны одному Богу. Жиль продолжает:
— Если вам угодно, я могу покаяться в этих мыслях, но сильных угрызений я не испытываю. Не знаю, верно ли то, что высота духа человека может выражаться в его презрении. Если только преступник, каким я являюсь, смеет говорить о высоте духа.
— Раскаявшись, вы обрели больше, чем имели даже тогда, когда у вас была слава воина. У вас нет больше ни владений, ни войска, ни льстецов в окружении, но вы теперь свой собственный властелин и, значит, истинный сын Бога.
— Тогда откуда во мне столько пренебрежения к людям, столько хитрости?
— Вы сами сказали: ничего не совершается и не исчезает за одно мгновение. Ваша душа жива, но живы и темные силы в ней. Борьба происходит даже сейчас. Дьявол всегда бродит вокруг нас и может напасть в любую минуту. Случается, что лучшие из нас покоряются ему в минуту испытаний.
— Я боюсь, что перед самой казнью он снова будет испытывать меня. Я боюсь черных мыслей. Ведь герцог будет присутствовать при экзекуции. Я опасаюсь приступа ненависти. Я виновен, но и он предал меня, моя смерть оказалась ему на руку.
— Дурные мысли подобны мухам, которые вьются вокруг лошадиных глаз, они не имеют большого значения. Прогоните их поскорее и забудьте о тревогах. Любите Бога. Отдайте ему вашу умирающую душу, ваше земное тело, забудьте о нем.
— У вас нет больше вопросов, брат?
— Только два, но последних, монсеньор.
Продолжая свой рассказ, Эльвен пишет:
«…Тем не менее обвинитель не мог сразу поверить столь неожиданному признанию. Он начал допрос с самого начала, подробно останавливаясь на каждом пункте обвинения. Жиль, который, казалось, отдал себя полностью во власть судьбе, воспрял духом. Соглашаясь с большей частью обвинения, он яростно отрицал свои опыты по материализации демонов. Но все же признал, что занимался алхимией в обществе обоих Ломбаров, Антуана де Палерна, Франческо Прелати и еще одного парижского ученого. Он утверждал, что преуспел в превращении ртути и что постиг великое учение как раз к тому моменту, когда его навестил монсеньор дофин Людовик. При этих словах в его голосе прозвучал вызов. У меня было ощущение, что, играя так с судьями, он точно балансировал для собственного удовольствия на краю бездны. Судьи весьма ловко приобщили это заявление к обвинению в связи с дьяволом. Жиль возмутился, но сумел удержать себя от новых оскорблений в адрес трибунала и потребовал вызова на суд своих слуг.
Обвинитель поклялся на Святом писании, что не клеветал на Жиля, а тот в свою очередь дотронулся до Святой Книги и поклялся, что говорил одну правду.
Обвинитель велел вызвать свидетелей: Анрие Гриара, Этьенна Корилло по прозвищу Пуатвинец, слуг Жиля, Франческо Прелати, священника и мага, Эсташа Бланше, также священника, Перрину Мартен, а также Тифену Браншу — двух поставщиц детей. Они появились в цепях, бледные и потерянные, за исключением Прелати. После того, как они присягнули, епископ спросил Жиля, не желает ли он лично задавать им вопросы. Он ответил, что полагается в этом на следователей. На этом заседание закончилось.
16, а затем 17 октября Прелати, Анрие, Пуатвинец, Бланше и другие дали обстоятельные ответы. Я не присутствовал при этом, но дальнейший ход событий показал, что их свидетельства полностью лишили Жиля средств защиты. 19 октября были заслушаны свидетельства еще пятнадцати человек: врачей, аптекарей, ученых и торговцев — почтенных жителей Нанта. Из того, что мне удалось узнать, они единогласно и без всяких расхождений обвиняли Жиля в убийствах детей, содомии, вызывании дьявола, кровавых жертвоприношениях и других зверских преступлениях „уникальных и извращенных“.
