20 октября Жиль снова появился перед неимоверным скоплением народа — о процессе говорил весь город, каждый, до последнего ремесленника, хотел побывать хотя бы на одном заседании суда.
Епископ спросил его: „Не имеете ли вы сказать что-либо в оправдание ваших преступлений?“ Жиль ответил, что ему достаточно предшествующих разъяснений. Обвинитель в свою очередь предложил трибуналу отсрочить новое слушание дела, „пока готовятся письменные показания против обвиняемого“. Жиль сказал, что это излишне, так как он „уже почти во всем признался и намеревается признаться в остальном“. Епископ спросил его, не станет ли он опровергать показания свидетелей, выдвинутых обвинителем. После отказа обвинитель заявил: „Признание сеньора Жиля, а также показания, которые уже прозвучали перед почтенными судьями, не кажутся мне достаточными“. Он потребовал применить к обвиняемому пытку, что было встречено с одобрением. Жиль остался к этой новости равнодушен. Но 21 октября, увидев в подвале замка орудия пыток, он стал умолять судей не пытать его и пообещал, что признается во всем, что таил до сих пор. Он просил, чтобы для этого трибунал включил в свой состав епископа де Сен-Бриока, а со светской стороны — председателя Пьера де Лопиталя.
В два часа пополудни монсеньор де Сен-Бриок, Жан Лабэ, герцогский капитан, его оруженосец Ивон де Росерф, а также клерк Жан де Тушерон вошли в камеру Жиля, как было условлено заранее. Несмотря на все усилия, мне не удалось узнать ничего нового в добавление к уже сделанным Жилем признаниям. Мне известно лишь, что Жиль вел себя нервно и затеял ссору с Прелати, своим главным сообщником.
На следующий день, подвергаясь опросу обвинителя, он легко признал, что виновен в содомии, не отрицая ни одной из ужасных подробностей совершенных им преступлений. Я не буду перечислять их, приведу только пример: из нескольких детских голов, разложенных на каминной полке, он выбирал самую красивую и целовал ее в губы!
Он признал, что кости своих жертв он извлек из ямы под башней Шантосе, переправил их в Машкуль и сжег там. Число их он не мог точно вспомнить.
Он признался также в занятиях черной магией, использовании колдовских приемов, в приношениях дьяволу по имени Баррон, о котором ему поведал Прелати, в послании ему писем, подписанных кровью, в жертвоприношении сердца и глаз подростка, адресованном демонам.
Он признался, что убил его сразу после обвинительного письма епископа Нантского.
Наконец совершенно сухими губами, но со слезами на глазах он проговорил: „Я молю своего создателя о проклятии и прощении. Молю о прощении и проклятии родителей и друзей тех, кого я так жестоко лишил жизни. Проклятии и прощении также и тех, чьей жизни коснулись мои злодеяния, отсутствующих и присутствующих. Я прошу милосердия и защиты у всех истинных христиан“. И он замолчал, погрузившись полностью в свои мрачные мысли. Обвинитель перестал терзать его, заявив, что удовлетворен признаниями, раскаянием и ответами Жиля, и попросил трибунал назвать точную дату объявления приговора.
23 октября светский трибунал, собравшись в Буффее, приговорил слуг — Анрие и Пуатвинца к повешению и сожжению.
День 25 октября был последним днем процесса. Все высшие церковные чины собрались в обычный час в главном зале Тур-Нева под председательством монсеньора де Малетруа и вице-инквизитора, в присутствии всех судей и остальных членов трибунала. В зале яблоку негде было упасть, охрана, как и прежде находящаяся под началом капитана Жана Лабэ, была усилена.
Прислушиваясь к требованиям обвинителя, церковный трибунал вынес приговор по двум пунктам:
Признать Жиля виновным в вероломном отступничестве, в воскрешении демонов и отлучить от церкви.
Признать его виновным также в совершении преступления против природы в виде содомии и отлучить от церкви.
Жиль упал на колени и, прижав сложенные вместе руки к груди, со слезами отчаяния на глазах стал умолять вернуть его в лоно церкви и отменить двойное отлучение. Епископ и инквизитор удовлетворили его просьбу и поручили брату Жувенелю продолжить тайный допрос. После чего церковь передала его в руки мирян.
Его тотчас препроводили в Буффей, находящийся от Тур-Нева на расстоянии двух полетов стрелы арбалета. Капитан Лабэ со своими пехотинцами сопровождал его, получив приказ защищать Жиля от толпы. Но люди были охвачены совершенно необъяснимым благоговением к этому преступнику, идущему на смерть. Слова проклятий застывали на языке. Даже стража невольно старалась идти в ногу с ним.
В Буффее зал был переполнен. Как только объявили о прибытии Жиля, суматоха улеглась. Былая ненависть к нему сменилась состраданием. Сам Жиль ни на кого не смотрел, ничего не замечал.
Он покорно отвечал на вопросы Верховного судьи и повторил свою исповедь, несколько сократив ее. Магистрат объявил, что он заслуживает смерти. Было решено, что казнь будет произведена через повешение и сожжение. Пьер де Лопиталь сказал ему: „Возносите хвалы Богу и готовьтесь встретить смерть в добром здравии, в раскаянии за совершенные преступления. Приговор будет исполнен завтра в одиннадцать часов“.
Жиль выслушал его стоя. Он ответил: „Благодарю Бога, выражаю вам признательность, сеньор председатель, за назначение часа моей кончины. Анрие и Пуатвинец совершили вместе со мной все эти ужасные преступления, и, несомненно, они также заслужили смерть. Я прошу, чтобы они были казнены в один день и в один час со мной, но я хочу умереть прежде них. В противном случае они могут вообразить, что я останусь безнаказанным, тогда как я есть главный преступник, подтолкнувший их в пропасть зла, заставивший их служить себе“.
Эта просьба растрогала Пьера де Лопиталя. Он сказал, что желание Жиля будет исполнено. Когда все было завершено, между судьей и приговоренным возникла — невероятная вещь! — почти дружеская беседа. Жиль просил, чтобы его тело сжигали не до конца, чтобы не развеивать затем пепел, как принято, а поместить останки в гроб и захоронить в Нотр-Дам де Карм, что в Нанте. Судья ответил, что эта просьба также будет исполнена. Со стороны можно было подумать, что два сеньора договариваются о деталях посторонней церемонии! Жиль спросил: „Могу ли я просить о последней милости? Нельзя ли монсеньору епископу устроить службу в час казни, чтобы мы черпали поддержку в его внимании?“ Пьер де Лопиталь пообещал передать просьбу епископу. Из зала донеслось несколько выкриков: „Проклятье ему!“, „Милости!“ Жиль, казалось, не расслышал их. Он был погружен в свои мысли и шептал молитвы».
Жиль и брат Жувенель:
— Да, монсеньор, несмотря на все ваши старания, остаются неясными два момента. Мне вполне понятны ваша усталость и желание молиться в одиночестве, и все же я прошу ответить мне.
— Я постараюсь ответить, если смогу.
— Я думаю, вы сможете… Когда ваши судьи решили подвергнуть вас пыткам, чтобы вытащить из вас последние признания, вы просили об отсрочке. Почему? Многие решили, что вы испугались страданий. Они говорили: «Монсеньор де Рэ казнил невинных, но сам пришел в смятение при виде дыбы. Он изнежен, точно женщина…» Меня не волнуют эти мнения, но я хотел бы знать правду. Вы действительно испугались физических страданий?
— Скоро я буду болтаться на веревке, огонь будет жечь меня. Я не только не боюсь казни — я жду и желаю ее.
— Это сегодня, монсеньор! Но 21 октября вы были в другом положении. Вы смотрели на палача и его инструменты глазами простого смертного.
— Нет, брат! Клянусь, что это не так! Я не умолял судей об отмене пыток, я просил лишь об отсрочке, чтобы собраться с мыслями перед окончательными признаниями. Под ремнями или в «сапоге» я признался бы в чем угодно, я богохульствовал бы.
— Допустим. Тем не менее вы не продемонстрировали результатов очистительной работы памяти, не отшлифовали свою защитительную речь, не снабдили вашу исповедь множеством подробностей.
— Я не хотел, чтобы признание было вырвано из меня при помощи страдания. Часто признания обвиненных не соответствуют истине. Преступления, в которых они признаются, не всегда на самом деле совершались ими. Эти признания — всего лишь результат бреда от сильной боли. Я хотел признаться во всем, не оставляя и тени неясности, но сделать это без принуждения, чтобы признание по-настоящему приблизило меня к Богу, и начать тем самым искупление… Поймите, во мне все еще бунтовала гордость. Я, достигший предела в грехе, горел желанием достичь предела раскаяния и стыда, но добровольного.
— Я понимаю вас и одобряю. Увы, я видел слишком много невинных, приговоренных из-за того, что под пытками они брали на себя лишнее. Такие методы — плохое дополнение к правосудию, они не приносят пользы грешным душам.
Брат Жувенель замолкает. То, что он собирается сделать сейчас, можно считать самой жестокой частью ночного допроса. Обманный маневр, который может разрушить хрупкое сооружение покорности, сменить покаяние на гнев, горечь на насмешку, раскрыть вновь двери демонам. Это крайний риск, и брат Жувенель берет его на себя. Он говорит со странной интонацией в голосе, с выражением лица, которое можно истолковать двусмысленно:
