— За портки! — прибавил он с горечью.
Однажды услышал Мардула какой-то говор и суету. В камеру с фонарем вошли три гайдука; они велели Мардуле встать и, проведя его через все подземелье, отвели в другое место, втолкнули туда и захлопнули за ним железную дверь.
Там было еще темнее. Слабый свет луны проникал от-куда-то из-под свода, сверху.
Мардулу охватило такое отчаяние, что он чуть не разревелся. Вдруг он услышал как будто чье-то дыхание.
— Есть тут кто? — спросил он, и радуясь, что не один, и испытывая страх: уж не домовой ли это сопит в потемках?
Ответа не было.
— Есть тут кто-нибудь? — повторил он, но снова не получил ответа.
Мардула страшно испугался и, прижавшись к стене, забормотал молитвы. Так он и уснул.
На следующее утро, когда он проснулся, был уже белый день и в тюрьме стало светлее. Мардула увидел в полумраке старика с седой бородой до пояса, с волосами ниже плеч; старик сидел на охапке соломы, которая заменяла узникам постель. Одет он был в лохмотья, сквозь которые проглядывало костлявое тело.
Это зрелище заставило Мардулу содрогнуться, но он и обрадовался тоже. По крайней мере теперь он был не один, а одиночество всего страшнее.
— Эй! — крикнул он.
Старик не обернулся.
«Глухой», — подумал Мардула.
Он подошел к старику, стал перед ним, но старик и не шевельнулся.
«Да он еще к тому же слепой», — подумал Мардула.
Он тронул его рукой. Старик слегка вздрогнул, но не сказал ничего.
«Немой, что ли? — подумал Мардула. — Ну, да какой есть, такой есть. Все-таки лучше, что я не один…»
Прежде Мардуле еду приносил сторож, а здесь хлеб и воду спускали на веревке сверху. Старик, сидевший неподвижно, знал, по-видимому, время и место, потому что, лишь только краюха хлеба и кувшин с водой закачались перед ним, он протянул за ними руки. Мардуле прислали той же пищи.
Пробовал Мардула обратить на себя внимание старика, но тщетно. Пришел добрый сторож, который заботился, чтобы Мардула не сгнил заживо, и рассказал, что, когда его назначили тюремным сторожем, лет тридцать тому назад, человек этот сидел уже здесь. Он сидел так давно, что никто не помнил, в каком году его сюда заперли и за какую вину. Должно быть, бросили его в подземелье еще при деде нынешнего владельца замка. Откуда он и кто, никто уже не знал. Паны Жешовские всегда любили, чтобы у них были узники.
— Он что, слепой? Глухой? — спрашивал Мардула.
— Сдается, что нет.
И снова однообразно потянулось время; только и развлечения было у Мардулы, что глядеть на старика, а тот, видимо, совершенно не замечал, что судьба послала ему товарища.
Однажды Мардула с отчаяния запел во все горло. Он не пел, а выл изо всех сил. Хотелось ему выть до тех пор, пока не умрет. А все из-за Кшисевых штанов!..
И вот показалось ему, что старик, вздрогнув, слегка приподнял голову.
Мардула продолжал петь. Пел о горах, о лесах, разбоях и любви, о серебряных и железных рудниках и о пастухах, что пасут овец на горных лугах, о птицах и зверях, о воде и огне, о работе в поле и рубке леса. Пел обо всем, что составляло жизнь горца и укладывалось в песню. Старик как будто слушал его. Когда же Мардула, взвыв под конец, как раненый волк, бросился на свой клочок соломы, старик чуть слышно застонал.
Мардула вскочил.
— Так вы не немой? — крикнул он.
Но старик молчал.
Мардула припал к нему, схватил за руки. Старик, казалось, ничего не чувствовал.
С этих пор Мардула стал часто петь во весь голос. Должно быть, его не слышно было наверху, и ему никто не мешал орать благим матом.
И вот однажды он услыхал, как старик произнес:
— Давно…
Мардуле показалось, будто цветок коснулся его уха. Он подскочил к старику и увидел, что по лицу его текут слезы.
— Вы живы? Слышите? — радостно закричал он.
Старик, сделав над собой усилие, опять выговорил:
— Давно…
А потом с трудом добавил:
— Пой…
Время шло. Дни, недели, месяцы или годы, — Мардула не знал. Он пел, а старик, видно, слушал его, сидя на соломе.
Однажды он спросил хриплым голосом:
— Откуда ты?
— С гор! — крикнул Мардула.
— Знаю. Да откуда?
— Из Ольчи.
— Из Ольчи… — повторил старик… — Река…
— Есть река! — воскликнул Мардула.
— Лес…
— Как, вы Ольчу знаете?!
— Знаю, — просипел старик.
Мардула припал к его коленям.
— Дедушка! — кричал он, — Значит, и вы с гор?..
— Из-под Татр, — отвечал старик.
— Откуда же?
— Из Леониды.
Больше он в этот день не мог говорить. Видно, горло его отвыкло издавать звуки, а язык — составлять фразы. И после этого первого мгновения из уст старика долго исходили какие-то невнятные стоны. Но однажды он снова заговорил:
— Лето…
«Раны господни! — подумал Мардула. — Неужели я просидел здесь с осени до лета? А может, и не один год?»
— Лето, — повторил старик. — Овцы на горах…
— На горах…
— Девяносто лет…
— Тут сидите?
— Да.
У Мардулы так сжалось сердце, что, несмотря на брезгливость, которую вызывало в нем костлявое тело старика, он обнял его колени.
— Девяносто лет я не говорил.
— Ничего?
— Ничего.
— А я-то думал, что вы глухонемой.
— Был я глух и нем, да ты песнями меня разбудил… Я слово за словом учил… Как ребенок…
— Боже ты мой!
— Да. Учился. Сначала разобрать ничего не мог… Только голос твой слышал… А ничего не понимал… Уши словно железные были… Потом — слово… одно… другое… Все у меня в голове путалось… Потом кое-что вспомнил… Слова вспомнил, а за ними и каково было на белом свете… Лес — деревья… Солнце — светло… Вода — течет, шумит… Девка — красивая, румяная… Чупага — свищет, рубит… Гора — овцы, собаки, пастухи, скалы… Так все и припомнилось одно за другим… Слова и все… Я давно ничего не слыхал и не видал… Девяносто лет… Да…
— А теперь видите?
— Вижу… Избу свою… Телегу… Лошадей пара: пегие…
— А меня? Здесь? Видите?
— Нет.
— А за что вас сюда заперли?
— Заперли?.. В подземелье?.. За что?.. Лес рубить наняли… Девка была… Красивая… Пана любовница… Полюбила она меня… Давно… И я уже не вернулся в Лесницу…
— Сколько вам годов?
— Я время считал… Дни…. По еде… Раз в день… Как год насчитаю, прибавлю… Девяносто первый я здесь… Лет было мне двадцать три…
— Так вам… постойте… сто тринадцать лет?
— Должно быть…
— Господи Иисусе Христе!
Мардулу охватила дрожь, как будто он увидел мертвеца.
А старик говорил:
— Она была там… За стеной… Мы друг друга слыхали… Плакала… Тридцать два года…
Старик замолчал. От ужаса был нем и Мардула.
И снова молчание наступило в подземелье; старик перестал говорить, и лишь недели через две ночью почувствовал Мардула, что кто-то тянет его за руку.
Он испугался и крикнул:
— Кто тут?
— Это я, — отвечал из темноты старик. — Говори…
— Что?
— Как там, у нас?.. Я здесь девяносто лет гнил… В подвале… Я сюда лес рубить пришел… пану… А назад не вернулся… Как там… у нас?.. Я б туда на коленях дополз… Землю бы целовал… Я бы на землю лег, грудью бы к ней припал… Мне бы там… на воду поглядеть… Деревья шумят… ели… сосны… липы… Колокольчики звенят… Говор кругом… Люди везде говорят… Я бы на земле лежал, грудью бы к ней прижался… Я б туда на коленях пошел… Земля чудесная… Мир…
Мардула заплакал.
— Рассказывай… Зелено все… Трава зеленая… Косьба… Яровые сеять… плуг… Ездили мы в телеге на ярмарку… Хлёб покупать… Зерно… Давно…
Лук… Стреляют, да?.. Из луков?.. Медведю в горло… Из пращи в глаз… На Стреле — гусиные перья… Я умел… Через глаз в мозг…
Говори же… Вальком холсты колотят… Хлоп, бац, бац! бац! Бабы стирают… Стирают, так?..
Белая юбка на ней… Лапоточки… Платок шелковый… С ярмарки шла… Груди… Хе!.. Девушки… на поляне… как цветы… Небо — там высоко!.. Горы… Скалы… Высоко… Там…
Он поднял руку над головой.
— Эвона… Высоко… Солнце…
И упал на подстилку. Мардула бросился к нему. Старик улыбнулся и умер.
Тогда Мардула опустился на колени, перекрестился и стал молиться:
— Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. Благодарю тебя, господи, за то, что из-за Кшисевых порток попал я сюда и оттого этот старый человек умер смеясь. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.
Ксендз-настоятель Тынецкого монастыря, епископ Пстроконский после смерти Костки Наперского не знал покоя.
Звучали и гремели в ушах у него слова Костки: «Яд отравил душу и тело Польши… а planta pedis usque ad verticem capitis non est sanitas — язвами покрыты мы с головы до ног» — слова Ожеховского[24], повторенные Косткой в тот весенний день в Тыньце.
А болезнь действительно точила Речь Посполитую, точила ее от ног до темени. Царь Алексей Михайлович для того, чтобы Хмельницкий с казаками перешел в подданство к нему, а не к султану, выступил «на защиту православной веры». При помощи князя Черкасского и казака Золотаренко разбив литовского военного гетмана под Вильной, он вступил в Вильну и объявил себя великим князем Литовским. Население Свислочи и Кайдан было вырезано, Минск, Полоцк, Динабург, Ковно и Гродно заняты; Хмельницкий с князем Бутурлиным осадили Львов; Люблин заняли казаки[25].
