Далекая, она стала ему много ближе, сроднилась с его душой. Мысль о ней неотступно жила в мозгу Людовика, идеализированной и прекрасной; Рене одна заселяла необъятный простор его воображения. Он думал о ней днем, грезил о ней ночью; мечты о ней скрашивали собой томительно-долгие часы бессонных ночей. Он грезил о различных случаях и происшествиях, где действовали бы лишь они двое: она и он. И все эти мечты были очень далеки от возможности возвращения на наследственный трон.
* * *
Внезапно ворвался луч света в сумрак заключения Людовика XVII. Он утратил понятие о времени и потому не мог сразу сообразить, когда именно это случилось. На самом же деле это произошло в мае 1811 года. Людовику было в то время двадцать шесть лет. Прошли уже два месяца со дня рождения сына Наполеона, наследника престола, — короля Римского, торжественно встреченного традиционным пушечным салютом в сто один выстрел. Наполеон был в восторге. Он твердо верил в прочность своего трона, в преемственность своей новооснованной династии, сиял счастьем и щедро рассыпал вокруг себя милости. Однажды герцог Ровиго напомнил ему об узнике, томившемся в Венсенской крепости. В своем счастье Наполеон выразил желание освободить и его, однако же не ранее как заручившись его формальным отречением от наследственных прав и притязаний.
С этого дня для несчастного узника начался новый режим: однажды утром он получил вместе с пищей пакет газеты «Монитор» за 1809 год. Не задаваясь мыслью, чему он обязан этой неожиданной милости, Людовик с жадностью принялся за чтение и узнал весь дальнейший ход сражений, Венский трактат, расширение границ Франции. Его била нервная лихорадка, когда он читал эти строки, доносившие до него запах порохового дыма, эхо победных фанфар, близкий, незабвенный гомон действующей армии. Дойдя до газеты 16 декабря, он с величайшим изумлением прочел о расторжении брака Наполеона с Жозефиной. Это известие повергло его в уныние: в лице отверженной императрицы он терял свою последнюю опору, правда, довольно проблематичную, но все-таки опору.
В начале следующей недели он получил тем же путем полный комплект «Монитора» за 1810 год и начало 1811 года. Внешняя политика представляла для него мало интереса, однако наступил день, когда он привскочил от изумления, прочитавши о переговорах между Францией и Австрией относительно возможности заключения брачных уз между Наполеоном и эрцгерцогиней Марией-Луизой Австрийской — его кузиной со стороны его матери, Марии-Антуанетты.
Это известие ошеломило Людовика XVII. Эфемерное земное величие утратило в его глазах всякую ценность, но возможность этого союза все же поразила своей чудовищностью. Он лихорадочно схватился за следующие номера и прочел последовательно о согласии Австрии, потом о гражданском венчании Наполеона и эрцгерцогини в Сен-Клу и о церковном браке в Лувре.
Факт оказался уже совершившимся. Старинные престолонаследные державы, самый аристократический, после Бурбонов, из царствующих домов — Габсбургский, — союзный дому Бурбонов, признавал права узурпатора и соглашался смешать свою чистую, благородную кровь с кровью этого авантюриста, появившегося из кровавой смуты революции и республики. Ясно, что всему наступал конец. И хотя Людовик в душе и отказался от всех своих надежд и законных прав, тем не менее эти неожиданные исторические факты глубоко возмутили и шокировали его.
Опала, постигшая Фуше, заставила его усмехнуться. Он признал это за признак возмездия судьбы. Но когда он дошел до извещения о рождении короля Римского, он понял мотив, которыми руководились его тюремщики, снабжая его газетами. Ему хотели дать понять, что для него отныне исчезли все надежды и что трон Франции прочно утвержден за династией Наполеона.
Потом Людовику пришло в голову, что эти крупные перемены могут вызвать изменение и в его судьбе. И он не ошибся. В одну из сред первой половины июля его дверь, не раскрывавшаяся в продолжение двух лет, вдруг широко распахнулась. Было около восьми часов вечера. В камеру вошел генерал; принц тотчас же узнал в нем Савари.
— Я послан за вами, — сказал генерал, обращаясь к принцу. — Потрудитесь следовать за мной!
— Куда вы поведете меня, генерал?
— Я не могу сказать вам это. Внизу нас ждет карета.
— Если это для того, чтобы расстрелять меня, то куда ни шло, но иначе… — И принц жестом указал на свои волосы, отросшие до самых плеч, и на беспорядочную бороду.
Звук своего собственного голоса странно поразил его. Герцог де Ревиго улыбнулся и ответил:
— Нет, я везу вас не на казнь. Что касается до вашей внешности, то она может послужить вам лишь на пользу перед тем, кто ждет вас.
— Пойдемте! — решился принц. — Все равно хуже не будет…
Он, шатаясь, спустился по лестнице, но на воздухе ему сделалось дурно, так как он совершенно отвык и от движения, и от свежего воздуха.
Вечер был теплый; спускались сумерки, небо было освещено розовыми отблесками заката. Савари поспешил поддержать Людовика и мягко промолвил:
— Мужайтесь!.. Вам желают добра.
— Мне не хватает сил, а не мужества, — ответил принц, — у меня закружилась голова… Подумайте только: целых два года!..
Савари молча подсадил своего спутника в карету, и последняя выехала из крепостного двора.
Они ехали молча. Принц был охвачен целым водоворотом самых противоречивых ощущений, а герцог задумчиво глядел в окно. Наконец въехали в шумный Париж. Пришлось долго ехать по людным кварталам, потом кучер свернул на набережную, под арку, и остановился во дворе массивного здания.
Смутные воспоминания отдаленного детства воскресли в уме принца. Да, это было так, он узнавал это место, это здание… Отсюда, именно отсюда бежала вся его несчастная семья, спасаясь от позора и смерти. Это была площадь Карусель. Но Савари не дал ему времени на дальнейшие воспоминания; он быстро увлек его за собой, прошел несколько коридоров — тоже знакомых принцу, остановился перед одной из дверей и осторожно постучался.
— Войдите! — произнес чей-то спокойный, незабываемо знакомый голос, заставивший дрогнуть сердце бывшего поручика полка д’Оверна.
Савари слегка подтолкнул принца и закрыл за ним дверь, не входя в кабинет.
Людовик XVII остался наедине с Наполеоном и увидел, что император почти не переменился в эти истекшие два года, а разве только слегка пополнел.
Наполеон сидел за большим письменным столом, украшенным императорскими орлами. Высокие лампы заливали ярким светом весь кабинет.
Зоркий и глубокий взгляд Наполеона впился в вошедшего. Водворилось молчание, непередаваемое молчание двух величий.
Человек, вышедший из революции, продолжатель республики, всемогущий герой, взысканный судьбой, всесильный Цезарь настоящего времени, вершитель мировых переворотов, видел перед собой наследника четырнадцати королей Франции, первого дворянина страны, помазанника Божия, того, который родился в Версале под торжественный гром пушечных выстрелов, победных фанфар и оваций, в то время, когда законная монархия казалась в своих устоях незыблемой и вечной.
Этот миг дал Наполеону возможность оценить великую силу случая, превратность всего земного, измерить глубину бездонной пропасти и еле досягаемой вершины.
— Садитесь, — промолвил он ясным, твердым голосом.
Принц не спеша опустился в ближайшее кресло. Его жалкие лохмотья служили трагическим контрастом пышной шелковой обивке сиденья, но поза и движения были полны врожденного благородства и изящества.
— Господин де Гранлис, — начал Наполеон, — вы служили под моим начальством, начиная с Йены до Регенсбурга, вы отличились в битвах под Эйлау и Фридландом, я охотно способствовал бы вашей дальнейшей карьере… нужны были очень серьезные причины… для того чтобы я… прервал вашу службу… Вы это знаете…
— Да, знаю, — твердо ответил принц, глядя Наполеону прямо в глаза, — вы вменили мне в преступление мое происхождение, тогда как я весь горел одним желанием послужить своей родине.
— Были вы искренни?
— Вполне.
Принц с самого начала разговора упорно избегал какого бы то ни было обращения к Наполеону и не титуловал его «величеством».
Наполеон, конечно, сразу заметил эту особенность, но это не рассердило его. Этот молодой человек нравился ему. Несмотря на двухлетнее тюремное заключение, Людовик XVII сохранил собственное достоинство, гордость, привычку прямо и открыто смотреть в глаза. Это был цельный, благородный характер. Доведись ему царствовать на месте отца, весьма вероятно, что все обернулось бы совершенно иначе.
— Хорошо, — снова начал Наполеон, — вы были искренни. Но те офицеры, которые окружали вас, ваши друзья, были ли они так же искренни, как и вы?
— Они подчинялись моей власти, исполняли только мою волю. Я ручаюсь за их верность.
