Слова сопровождались чем-то вроде танца живота.
— Бурбонскому с его политическими шутками сказали не высовываться, если не хочет себе гран-неприятностей. — Ego запустил вилку в рот и задумался, дегустируя.
— Ходил сегодня к Кондратьичу, — сказал отец Кирилл. — Говорят, съехали.
— Сбежали! — прервал дегустацию Ego. — А лабораторию его, в подвале, соседи стали громить, вовремя полиция подоспела… Опечатали все.
Лицо Ego с майонезом на губе приблизилось.
— Говорят, вашего ребе разыскивают. И вообще, отец Кирилл, будьте осмотрительнее…
— Блинчики «Поцелуй пери»! — водрузил тарелку Рахматулла, взмахнул ресницами и вылетел из «грота».
— Раньше они были безымянные, — сказал отец Кирилл. — И стоили дешевле…
— А в Верном что, расскажите, — спросил Чайковский, которому все не несли его «Хивинца».
— В Верном… — Отец Кирилл разглядывал блинчики. — Сам городок небольшой, незамечательный. С преосвященным встречался, в консистории был. Ну, так это вам, наверное, не так интересно.
— Нет, почему. — Ego поцеловал салфетку и отложил в сторону. — Церковь нас очень интересует. Со всех сторон слышно о недовольстве низшего духовенства против высшего.
— Прошу простить, мне что-то не по себе. Неспокойно.
Ego и Чайковский смотрят на него.
В зал входит пара в белых кителях.
Один остается у выхода, оглядывает интерьер, сидящих и женщину с пером. Второй, усатый, крадется вдоль стены, стараясь не привлекать внимания, и, конечно же, привлекает. Разговоры и шум делаются тише.
Останавливает Рахматуллу, тот шевелит губами и кивает на один из «гротов».
— Отец Кирилл Триярский? — Усатое лицо заглядывает в «грот»; позади хлопает ресницами Рахматулла.
Отец Кирилл поднимается.
— Простите, что обеспокоил, — приближаются усы.
Тихо, почти шепотом:
— Дело срочное, нужно исповедать одного заключенного, при смерти… Сожалею, что отвлекаю вас от такой интересной трапезы.
— Да, разумеется… Но почему не отец Филипп, он же при тюрьме?
— Не имею чести знать-с. Меня только отправили за вами. Причину на месте скажут.
Отец Кирилл простился с товарищами.
— Так и не вкусили поцелуев пери, — попробовал шутить Ego.
Вышли из зала.
Была я белошвейкой
И шила гладью,
Потом ушла с сапером
Народ освобождать я,
— пела им в спины певица, имя которой отец Кирилл не запомнил, да и зачем? Когда начнется конец света, в «Шахерезаде» так же будут распевать куплеты со смелыми намеками на неких всадников и звезду, которая испортила питьевую воду.
На улице было темно и душно, подъехала пролетка.
Отец Кирилл собирался заехать за епитрахилью и прочим, но ему ответили, что там все есть, а времени нет.
Усталость навалилась на отца Кирилла. Он впал словно в оцепенение, хотя сердце стучало, как барабан.
Зажигались и гасли картины его пребывания в Верном. Одноэтажная гостиница, скрипкие полы. Следов землетрясения, которые видел в том году, уже нет. Короткий разговор с протоиереем, отцом Иннокентием. Итак, владыку переводят… Жалко! Столько он сделал, столько мог еще сделать. Сослужил владыке в Вознесенском. Купил открытку с видом этого собора, деревянного чуда. «Милая Мутка, твой верный — в Верном…» Наконец у владыки. Владыка сразу сказал, что его переводят, вопрос решенный. «Теперь я не могу вас держать. Ваше прошение о переводе в Японию у меня, могу подписать, пока во власти». Отец Кирилл просит время подумать: заявление писалось три года назад… «Да, много воды ушло… Пару раз писали мне из Японии, насчет вас. — Владыка говорит с приятным кавказским акцентом. — Не отпускал потому, что мало тут, в Туркестане, духовенства, а культурного, образованного — совсем… Беда всей современной России, что церковь здесь, а интеллигенция — здесь, гордая и озлобленная». Владыка садится в кресло. Говорит о молодежи, что она уходит от церкви. «Нужно этот исход остановить, только как? Скажу один пример. Лет уже двадцать назад, когда недолго был архимандритом в Тифлисской семинарии… Учеников много, но двое выделялись жаждой образования, широкого и свежего. Одного звали Джугашвили, Иосиф Джугашвили, умен, но самонадеян, несколько раз ловил его на чтении политической литературы, делал внушения. Один раз он у меня прямо из рук вырвал книги, которые я забрал. Что делать? Пришлось отчислить за безобразие. И что думаете? Спутался с социалистами, стал подпольщик, в какой-то партии, имя коим легион, сослан в Сибирь, бежал, статейки печатает, меня в одной помянул, мол, спасибо, что ускорил его вступление на путь борьбы… А ведь надежды подавал, мог бы хорошим миссионером стать…» «А второй?» — спросил отец Кирилл. «Второго не отчислял. Гурджиев Георгий, из армян, очень мыслящий. И тоже ушел из церкви, и куда? В теософию. Написал мне недавно из Москвы, целое общество там собрал. Пишет, много странствовал и размышлял, постигал первоосновы, узрел единство всех учений, теперь хочет их объединить… Я уже передал письмо в наш „Вестник“, пусть напишут, такое оставлять нельзя… Вот куда они идут, одни в социализм, другие в оккультизм, не знаю, что хуже». Отец Кирилл чувствует, что владыка его для чего-то еще держит. Наконец: «Да, была тут посылочка для вас из Японии, уже два месяца дожидается, архиепископ Николай на одре просил передать… — Владыка достает футляр, раскрывает. — Ну, что называется, распишитесь в получении». Владыка протягивает футляр с камешком. «Владыка, — пересохшим языком начинает отец Кирилл, — может, он лучше здесь, в епархии, останется? Или в оклад иконы…» «Да вы будто его боитесь…», — говорит владыка, прищурив глаз. Отец Кирилл заверяет, что не боится, но с камнем связаны некоторые воспоминания; повторяет желание оставить его в епархии. Владыка, помолчав, говорит, что раз блаженной памяти архиепископ Николай завещал это отцу Кириллу из рук в руки передать, значит, что-то провидел в том, чтобы камень был именно у отца Кирилла и ни у кого другого. «Так что не спешите его оставлять. Сам я уже скоро отбываю, заниматься вашей драгоценностью времени нет, потом прибудет другое начальство… А насчет перехода подумайте…» Отец Кирилл обещает подумать; сердечно простился, вышел. На диване, обтянутом белой материей, сидят еще несколько человек, дожидаясь приема. Остальные дни в Верном проходят пусто и тревожно. Желания его сбылись, его готовы отпустить в Японию; звезда, которую передал ему пред самой смертью отец, а он оставил «до возвращения» отцу Николаю, снова с ним. Оканчивает дела в консистории, ест пирог в уютном семействе Фауст (дальняя родня с материнской стороны), ходит по выставке местных художников: степь, переселенцы, киргизы в юрте, портреты начальства. Футляр носит с собой, не решаясь оставить в номере.
Пролетка дернулась на ухабе, отец Кирилл очнулся.
Темно, не сразу узнал местность:
— А мы разве не в тюрьму?
— Нет, — ответил китель, белевший рядом. — В крепость.
Проехали мимо бараков, окна были открыты, в одном, освещенном, стоял голый по пояс мужчина, курил и смотрел на отца Кирилла. Лаяли ночные собаки, где-то отчаянно верещал сверчок.
Крепостные ворота возникли впереди, две зубчатые башни. Лучше бы в тюрьму… При солнечном свете ворота выглядели стилизацией и маскарадом; теперь от них было немного не по себе.
Зацокали копыта, пролетку остановил конный разъезд. «Пароль!.. Документы…» Полистали документы, заглянули в лицо отца Кирилла.
— К приговоренному, на исповедь.
«Приговоренному… — отдалось эхом в затылке. — В крепости, значит, приговоренный и будет казнь. Понятно…» Слово «понятно» прибавилось механически — ничего понятно не было. Отец Кирилл сжал саквояж.
На башнях виднелись быстрые силуэты солдат. Перед крепостью и внутри тоже шло движение, но сухая нагретая ночь гасила звуки.
Перед воротами, под фонарем, их снова остановили. Пароль, документы; отцу Кириллу хочется пить. Полукруглая арка, ворота, окованные железом. Все это скрипит, открывается, движется.
Запах политой пыли. Пара унылых кирпичных зданий, пара дуговых фонарей. Отец Кирилл ищет глазами приметы готовящейся казни. Где-то топают сапоги, даже патефон гнусавит, или показалось. Отец Кирилл просит попить.
— Вода — это можно, — отвечают ему после раздумья.
Они входят в здание, душное, с мутно-зелеными панелями. Проскрипели по лестнице на второй этаж. Здесь прохладнее, в открытую дверь видны иконы и собирающийся седой батюшка, отец Владимир из военного собора. Крепостная молельня, к запаху казармы примешиваются воск и вино. Поздоровались.
— Я своих уже всё, — сообщает отец Владимир, выходя. — А вам, видно, специальный случай.
Хочет сказать еще, но, глядя на военных, замолкает. Шаги его гаснут на лестнице. Отбивает двенадцать. Отец Кирилл облачается, берет крест, замечает, как дрожат пальцы, и приказывает себе успокоиться. Останавливается пред иконой Богородицы.
