– Не горюй, моя лада, – повторял ей Феофан. – Говорят добрые люди, что у муженька твоего чарка со стола не сходит, только по харчевням ему почет дают. Авось сопьется...
– Не говори так! – пугалась Ксения. – Хоть и аспид он, хоть и много горя нам причинил, а такого ему желать не годится!
На сей раз молва права была – Роман попивал вдвое против прежнего. Особенно сильно прикладываться стал он после того дня, когда ушла от него Пелагея. И не то чтоб прощалась с кем, и не сказалась даже – просто исчезла. Доложили Роману челядинцы, что вместе с ней исчезло немало всякого добра, но хозяин только рукой на это махнул и не стал ни искать ее, ни догонять. Зачем? Насильно мил не будешь. И теперь Роман заливал свою досаду на весь род людской зеленым вином – начинал пить с утра, к полудню уж лыка не вязал, а проспавшись к вечеру, все повторял сызнова.
Дворня стала бояться его, как огня – и раньше-то хозяин неласков был, никогда доброго слова не скажет, все ему не по сердцу, а теперь и кулаки стал в ход пускать. Одного челядинца, который как-то не так на него взглянул, избил мало не до смерти, да и на остальных затрещины сыпались – только держись.
Как-то под вечер, тайно, явился к нему Аким с братом. Роман был, по обыкновению своему, пьян до изумления, но, услышав вести, мигом протрезвел.
– Нашли мы, господин, средство твоих ворогов со свету сжить, – молвил Аким, и Роман стал слушать.
Феофан и Ксения частенько наезжали к родителям Ксении – погостить. Старики души не чаяли во внуке, да и на невенчанную пару косо не глядели. Купец Онцифер был человек разумный, знал твердо – причитаньями да попреками дела не поправишь, а потому запретил себе думать про грех такой. А матери и подавно было все равно – живет ее дочушка в холе и радости, довольна жизнью, и слава Богу, и ничего больше не надо! Материнское сердце победило страх перед небесной карой.
А, погостив у стариков, молодые ехали кататься. Феофан особенно любил эти поездки – любо было мчаться в санях мимо бескрайних полей, мимо рощ, где голые ветви деревьев низко клонились под бременем сверкающего снега, сладко было целовать ладу в круглую, румяную от морозца щеку и обнимать ее под жаркой соболиной шубкой! Ксения же все боялась чего-то – не мог изгладиться из памяти ее тот страшный день, когда поддалась она на улещиванья неведомой женщины, побоялась за своего любимого и увезена была в дальнюю даль, в заточенье, которое показалось, было ей вечным!
Потому не в радость ей были такие поездки, и Феофан чувствовал это, и огорчался. Печалило его и то, что со времени своего освобожденья не видал уж Ксению такой веселой и беспечной, как в первые дни их любви. Частенько он заставал ее в слезах и спрашивал, сам чуть не плача:
– О чем ты, моя любушка, горюешь? В чем причина? Иль я тебя не люблю, не холю? Иль чего тебе не в достатке? Иль все маешься ты, что невенчанными мы живем, не по закону? – и много еще таких вопросов задавал, но Ксения все качала головой, а потом улыбалась сквозь слезы.
– Нет, нет, милый, ни о чем таком я не горюю. Всего у меня вдоволь, а уж что не повенчаны мы – так на то, видать, воля Божия, и об этом уж у нас говорено. Не смотри на мои слезы – то одна глупость бабья, и ничего боле!
С этими словами Ксения начинала ластиться к Феофану, и тот целовал ее в заплаканные глаза. Но о печали ее не забывал, и как-то все же выпытал причину ее.
– Не хочу больше слышать о бабьей глупости! Сам не раз слыхал от людей, что женские слезы дешевы! И что у бабы волос долог, да ум короток – про то тоже слыхал! Да только ты ведь у меня не как иные, ты же умница-разумница, так вот и откройся мне. Али мы с тобой не родные, что ты таишься да прячешься, да пустыми отговорками меня тешишь? Ну-ка, откройся, моя любушка! Муж я тебе аль не муж?
Ксения рассмеялась, на этот раз искренне – так потешил ее Феофан в виде сурового мужа-ревнивца, но потом опять погрустнела.
– Раз ты просишь, я откроюсь тебе. Только клянись, что не будешь смеяться над моими думками непутящими!
– Клясться – грех, а даю тебе мое верное слово! – торжественно заявил Феофан, заключая женщину в объятья.
– Замучал меня страх, милый, – жалобно прошептала Ксения. – Опасаюсь я, что не оставит нас Роман. Крепко мы ему досадили! Отобрал ты и меня у него, и от службы его отставили... Да и в том кручина, что Дарьюшка у него осталась...
– Постой, постой! – изумленно вскричал Феофан, отстраняя от себя Ксению. – Нешто из-за меня его княжьей милости лишили? Я ж сам за него перед князем просил – чтоб не наказывал его, помягче с ним был...
– Дурень ты мой, дурень! – засмеялась сквозь слезы Ксения.
– Это отчего же я дурень, жена непокорная?! – возопил Феофан, нежно поцеловав Ксению.
– Да потому что не понимаешь ты: тем ему большую обиду нанес!
Фефан посерьезнел.
– Почему? – спросил удивленно.
– Знаю я его нрав лучше, чем ты. Ты-то хоть давно его знаешь, и с тех пор еще, как я под стол пешком ходила, да видел ты его у князя в палатах, где он тише воды, ниже травы был! А я всяким его повидала, и прознать норов его успела. Ему это – как ножом по сердцу. Как же – враг заступился, милосердие показал! Этого он не простит тебе, да и мне тоже.
– Чудно ты говоришь! – вздохнул Феофан. – Все равно не пойму я этого. Но раз ты так говоришь, значит, правда. Думаешь, затаил он на сердце злобу черную и теперь мстить нам хочет?
– Так оно и есть, – понурилась Ксения. – Оттого и слезы мои, которые теперь столь досадны. Каждый часок боюсь я, что случится что-то страшное с нами, или с ребеночком нашим. Вот и пить он начал. А кто пьет – самый пропащий человек, он даже во зло себе делать будет, только бы задумку свою исполнить.
И Феофан обещал Ксении держаться настороже, но прогулок не прекратил.
– Сама посуди, голубка, – сказал нежно, но твердо. – Неужели мы от страха перед ним должны весь век свой в четырех стенах просидеть, на улицу носа не совать, вольной воли не видеть? Что ж, выходит, он нас так напугал? Или не веришь ты в мою силу? И о Дарьюшке ты не кручинься! Глядишь, и она вскорости с нами будет! Бог милостив!
Ксения грустно покачала головой, но слова Феофана ее все же успокоили. От многих людей слышала она о прославленной Феофановой силе и доблести, о том, что чуть не лучший он витязь у князя Александра, и победителя на него нет в Новгороде. А уж Роман, который почитай всю жизнь свою в княжеских отроках провел, а воинскому искусству так и не успел выучиться, и подавно не соперник Феофану!
Успокоилась Ксения, а напрасно. Лучше б доверяла она предчувствиям своим...
Выследили Аким с братом своим меньшим Василием эти поездки Феофана и Ксении, выследили и донесли Роману. И в самом деле, что может быть лучше! В городе-то нельзя на них напасть, и в доме нельзя – терем стоит посреди города, самый маленький шум подними – сразу же народ набежится, и тогда что? Смерть неминучая! А тут места глухие, говорят, и разбойный люд водится. Порешить их, так потом свалят все на татей, да и дело с концом!
Выслушал Роман братьев, обрадовался, приказал поднести им зелена вина и сам пил с ними, лобзался да братался. Посмеивались Аким с Василием между собой – ишь, как господина разохотило от своей женушки с полюбовником избавиться, – со смердами пить не брезгует! Ну, да дело его – пусть только мошну пошире открывает и отсыпает злата-серебра!
– Так что же? Когда за работу приметесь? – вопросил Роман, глядя на братьев мутными хмельными глазами.
– А это, господин, у тебя спросить надобно! – усмехнувшись, ответил Аким.
– Как так у меня? – удивился Роман.
– А так... Подумали мы тут с братцем и порешили, что дело, тобою замысленное, зело опасно. За такое голова с плеч слетит, и не заметишь!
– Так ты что же, на попятную? – зло выкрикнул Роман.
– Не серчай, господин. От дела мы отказываться не станем, – монотонно продолжал Аким. – Да только головы свои так просто подставлять тоже охоты большой у нас нету. Порешили мы с братом, что, коли уж будем мы расправляться с ворогом твоим, то лишь при твоем в том участии, чтобы ты с нами одной веревочкой повязан был и, в случае чего, нас не выдал.
– Экие же вы хитрые люди! – зло усмехнулся Роман. – За что же я вам тогда деньги плачу, коли сам должен со своим ворогом расправляться?
– А ты в драку не встревай! – перебил его Аким. – Нам главное, чтобы ты неподалеку находился, чтобы сам понимал, что, выдавая нас, ты и себя на погибель толкаешь!
– А что если откажусь я? – хмуро глядя на свои узловатые руки, лежащие на столе, спросил Роман.
– На то у нас ответ один, господин, – не хочешь с нами в одну лодку садится, сам со своим ворогом управляйся. Хошь мечом его руби, хошь из лука целься.
– Ах ты, пес поганый! – возмутился было Роман, но быстро взял себя в руки. – Ладно, быть по-вашему, но руки о Феофана марать я не стану! Сами его порешите, на моих глазах.
