Второй через два океана, по которому приходили «Нева» и «Святитель Николай Мирликийский», был пока и единственным. Тяжелый, изнурительный, длящийся полтора года...
Баранов осторожно свернул карту. Задумчивый и нахмуренный, постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо, сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью, гудел прибой.
Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть. Двор и министерства считались с нею, но еще многие продолжали смотреть на Аляску как на место для легкий наживы и честолюбивых стремлений. «Не доживу я,сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события.Не доживешь, может случиться, и ты... А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить начнут. В большой душе нету жадности...»
Баранов снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя огарка. Словно видел будущее...
В дверь постучали. Он недовольно отложил вынутые из стола бумаги не любил, когда его тревожили в эти утренние часы, встал.
Ну, кто там?
Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.
Ну? повторил правитель громче.
Лязгнула клямка, и в горницу вошел Лещинский, Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Поклонившись Баранову, Ленинский несколько секунд стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.
Чего ты? изумленно отступил Баранов.
Неожиданная выходка бывшего помощника удивила его, заставила нахмуриться. Сдержанный и всегда спокойный на вид, он не терпел никаких аффектаций, относился к ним пренебрежительно, презирал и высмеивал, а часто резко обрывал слишком возбужденного собеседника. Суровая жизнь обряжала и отношения в суровые и простые формы. Только Павлу прощал порывы.
Лещинский наконец поднялся, передохнул, словно пробежал не одну милю, и, порывшись за пазухой, вытащил оттуда небольшой, сложенный вдвое листок бумаги. На оборотной стороне листа виднелись короткие прямые строчки. Ровно восемь. Это были имена участников заговора, и крайним снизу значился Павел.
Баранов выслушал Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил подробности. Так же спокойно и не торопясь отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о тяжелом ударе, причиненном известием.
Правитель не сомневался в достоверности слов Лещинского. Последние недели чуял сам среди промышленных что-то недоброе, чье-то упорное, враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне лишали возможности заняться настроением обитателей поселка. Он понял, что упустил главное, и на минуту растерялся. Заговорщики решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с гарпунщиком, стрелять назначено тут же, во дворе, всем сразу. Чтобы не промахнуться...
В крепости все проснулись. Стуча ружьями, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков... Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день...
Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными немигающими глазами.
Когда учинят подписи...сказал он глухо,затянешь песню. Караульные войдут вместе со мною.
Какую песню, Александр Андреевич?
Лещинский продолжал держаться угодливо и сокрушенно, но в словах его проскальзывала радость. После неожиданного отпора Павла он понял, что надо спешить.
Какую хочешь.
Тогда извольте...Лещинский на некоторое время задумался, потер свой круглый блестевший лоб. Вот... Песню ирокезов. Перед смертью поют на костре. Шумит свирепый огнь, костер уже пылает, И кровь в груди моей клокочет и кипит. Меня и черный дым и пламень окружает, И предо мной смерть бледная стоит... Но мне ли трепетать...
Довольно,остановил его правитель, следняя строчка будет знаком.
Больше он не произнес ни слова и даже не заметил, как ушел Лещинский,
То, чего не ждал никогда, не думал, ни единым помыслом не растравлял свое сердце, свершилось. Годы лишений и труда, невероятных усилий имели свой счет, свою цену, и цена та оказалась несуществующей. Предательство открывало глаза. Друзья и удача, Павел, немногочисленные преданные все покидало, оставался отвернулся.Пострах, ненависть, грозное, ненужное имя...Бунт затевали русские, оправдания ему не было.
Сутулый и обмякший, стоял он у окна, утренний ветер шевелил остатки волос. Человеческие стремления никогда не сбываются полной, мерой. Так и, на этот раз... Не для себя, для родины, для России мечтал, боролся, молился, проклинал. Падал, чтобы подняться, поднимался, чтобы упасть. Всю жизнь. Передышки не было... И как насмешка звучала похвала одного, из высоких акционеров: «Имя его громко по всему Западному берегу до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают его, а американские народы, боясь его, из самых отдаленных мест предлагают ему свою дружбу...»
Без пушек и войска, без припасов и кораблей заселил он земли, устроил крепости, города, поселки. Российский флаг осенил далекие воды... Неблагодарность и алчность, слепое ничтожество рабов! Пусть свершается предопределенное. Дорога лежит прямо и должна быть пройдена, до конца.....Так же, как всегда, он аккуратно сложил книги, вытер перо, надел теплый кафтан. Солнце уже золотило починенный после шторма, ставень, от мокрых досок поднимался пар. Наступал день, хлопотливый и напряженный, обычный день крепости.
На колокольне перестали звонить. Как видно, Ананий начал службу. Молился он теперь часто одинБаранов запретил промышленным ходить в церковь по будним дням, но упрямый и взбешенный архимандрит продолжал каждое утро служить обедню. С правителем он почти не встречался. После того как. Ананий повторил попытку собрать всех крещеных индейцев побережья уже в Якутате Баранов явился к нему домой, выставил за дверь прислужника- креола и, не повышая голоса, раздельно. и коротка заявил:
Kогда ослушаешься еще раз, огорожу заплотом и, кроме церкви и треб, выпуска не позволю...
Архимандрит растерялся и, съежившись, долго оторопело сидел после его ухода. Он помнил письмо чиновника, когда-то посещавшего крепость, по поводу одного такого сборища. Даже в равнодушном изложении петербуржца послание угрожало серьезными последствиями. Не говоря уже об опасности нападения, «в крепости кормов не было и ежели б правитель не успел рассылкою, людей своих отвратить съезд их, то несколько тысяч собравшись, от одного ты голоду всех перерезали...».
Правитель подошел к шкафу, медленно повернул ключ. Это тоже было каждодневной привычкой. Уходя, он всегда запирал свои книги, ключ. передавал Серафиме или Павлу. О только что происшедшем, казалось, не думал и лишь, покидая сени, возле комнаты крестника
не остановился и не прислушался к кашлю! В первый раз молча прошел мимо.
Во дворе он окончательно успокоился. Привычная толчея у засольных ям, куда сгружали ночной улов, ожидающие возле лабазов звероловы, алебарды будочников, цепь алеутских байдар, уходивших в море, ржавый дым над печью литейни...
Он принял рапорт начальника караула, засунул в карман корявую бумажку с числом ночевавших в форту индейцев, назначил новый пароль. Мятый листок напомнил о заговоре, но правитель поспешил отогнать даже мысль о нем. Решение принято, и ничто не остановит расплаты. Восемь бунтовщиков не составляют всего населения колоний. Головы не станет руки сами отсохнут. Он вдруг почувствовал прилив необычайной бодрости, будто двадцать годов свалились с плеч. Борьба удваивала силы, слабым он никогда не был.
Подошел Лука. Промышленный похудел, бороденка его совсем выгорела от ветра и солнца. Две недели провел он на островке в бухте Лысьей, ладил с боцманом зимовье для бобрового заповедника.
Александр Андреевич...зашептал он невнятно, как всегда, когда рассчитывал выпросить что-нибудь у Баранова. Сейчас хотел добыть хоть кружку рому. Полмесяца в глаза не видел. Маловажный лов ноне... Господа промышленные обижаются...
У восточного палисада послышались возгласы, грохнул ружейный выстрел, с треском и протяжным скрипом захлопнулись ворота. Оттуда уже бежали обходные, а вслед за ними, торопясь и перескакивая через бревна, приближался Павел.
Он был без шляпы, кафтан расстегнут, выползла из-под воротника белая шейная косынка. Прямо перед собой в вытянутой руке он держал какой-то струнный предмет, похожий на клок черного древесного мха. Длинные пряди развевались на ветру.
