– А вас за отступление не накажут? – спросил я.
– Нет, был приказ отойти на переформирование. У нас знамя полка сохранилось. Значит, пополнят людьми, техникой и вернут на передовую.
– Это хорошо. А то, знаешь… Ты про Приказ № 227 слыхал? Его ещё называют «Ни шагу назад!»
Теймур посмотрел на меня с интересом.
– Нет, а о чём там?
– Ну, что нельзя отступать без приказа. Что заградительные отряды будут сторожить тех, кто побежит. И вообще, товарищ Сталин потребовал наведения в армии «строжайшего порядка и железной дисциплины», а паникёров и трусов уничтожать на месте, – рассказал я. В этот момент казался себе таким умным, таким сведущим человеком, что аж гордость из ушей полезла почти. Но видя, какими глазами на меня смотрит Теймур, я понял: как-то неловко получается.
– Какое сегодня число? – спросил его.
– Десятое июля, а что?
Тут до меня дошло. Вот же идиот! Приказ № 227, нам же в школе рассказывали, выйдет только 28-го! А я тут сижу и болтаю о том, чего ещё никто не знает, разве только узкий круг посвященных в кремле у самого Сталина! Да меня же за такое могут отвести в нашу балочку и шлёпнуть без суда и следствия, как немецкого шпиона! Боже, ну и вляпался…
Я не знал, что дальше говорить. Только молчал, но на моё счастье вскоре бойцы вернулись с бидонами, и все стали наполнять фляжки. Теймур тоже пошёл, поскольку моя, когда ему пить давал, была полна лишь наполовину. Им же идти ещё неизвестно сколько.
– Ладно, прощай, – сказал боец, когда лейтенант приказал им строиться в походный порядок.
Я помахал в ответ рукой. Выдохнул. Он наверняка и не вспомнит мою болтовню уже сегодня к вечеру, а там и приказ опубликуют. Ну, а что какой-то сержант болтал о нём за почти три недели раньше, так это случайность.
Вскоре колонна скрылась вдалеке за поворотом, обходя небольшой холм. Пыль осела, и мы вернулись в балку. Накормили и напоили лошадей, себя не забыли. Но когда доедали тушёнку из банок, неожиданно что-то просвистело на западе. Мы вздрогнули, когда следом раздался взрыв. Быстро убрали еду и стали смотреть, что происходит. Вскоре стало понятно: немцы пошли в атаку на пехотинцев, занявших позиции перед нашей батареей.
Загремели пушки. Одна, вторая. И стали бахать так часто, а потом неожиданно пространство перед нами начало покрываться взрывами. «Танки», – коротко бросил Петро. Он был опытнее меня, а я же во все глаза смотрел, но не видел их.
– Какие? Ты их видишь? – спросил его. – Что там? «Пантеры»? «Тигры»?
– Чего? – нахмурился Петро. – Просто танки, и всё. А ты где такие названия взял?
– Да брось! – удивился я. – Ты что, про Panzerkampfwagen VI Ausf. H не слыхал? – удивился я. – Он же «Тигр», их впервые использовали… – и прервался. Чёрт! Опять полез впереди батьки в пекло! Господи, за когда же я поумнею-то!
– Так когда их использовали? – загадочно произнёс Петро.
– Ну, это… Ошибся я. Там обыкновенные Т-3 или Т-4, может.
Напарник, может, и сделал бы какой-нибудь вывод относительно моей странной осведомлённости. Но на западе разгорался нешуточный бой. Там грохотало, гремело, стреляло так. что было понятно – для тех, кто оказался на передовой, сейчас окружающий мир превратился в сущий ад. Мне стало страшно: а если они все уже погибли? Ведь это значит, немцы пойдут дальше. А тут мы со своими лошадьми. У нас две винтовки и пистолет. Да ещё пяток гранат.
Но ничего поделать нельзя. Есть приказ – охранять лошадей. «Ничего, всё будет хорошо, – старался я себя успокоить. – Скоро ночь, немцы прекратят атаку». Так и вышло. Через полтора часа стрельба начала постепенно стихать, а потом прекратилась. Лишь изредка кое-где были слышны пулемётные очереди. Солнце превратилось в оранжевый шар и стало быстро опускаться за линию горизонта. На небе уже были видны первые, самые яркие звёзды, показалась луна.
Вскоре раздался топот копыт, – примчался боец. Весь грязный от пыли и пота, с заткнутой за пояс пилоткой. Увидел нас, махнул рукой:
– Агбаев! Приказ капитана! Быстро передок на вторую батарею! Бегом! – и, не дожидаясь ответа, поскакал обратно.
– Ну, с Богом, – сказал мне Петро.
Он помог мне запрячь лошадей, и я тронулся в путь, перекрестившись.
Глава 45
– Мама, ты знаешь, мне кажется, у них с Тёмой всё очень серьёзно, – сказала однажды вечером Валя, когда они вдвоем уселись пить чай – он был одной из очень немногих радостей, оставшихся от мирной жизни. Всё потому, что на астраханских базарах его в довоенные годы можно было покупать в любых количествах – благо Грузия, где его выращивают, рядом. А ещё иногда случались привозы из Ирана, до которого по Каспийскому морю тоже, в общем-то, не так уж далеко, и торговый путь оттуда, проторенный купцами многие столетия назад, даже в советские времена не иссяк, хотя и стал значительно меньше.
Астрахань ведь всегда была на перекрестье торговых путей. Один вёл из варяг в греки, другой – из Китая в Европу и назывался Великим шелковым путём. Потому в городе всегда можно было встретить представителей самых разных народов. Здесь до революции были целые подворья, населенные выходцами из Армении и Индии, Персии и Грузии, Азербайджана и Ирана. А ещё кочевники из Средней Азии. И все торговали, обменивались, привозили свои товары. Эти традиции были столь древними, что даже советская власть не сумела их окончательно растворить.
Так что наслаждались женщины теперь чаем, только вот без сахара, конфеток и прочих милых сердцу радостей. Одни сухарики из чёрствого хлеба, высушенные Маняшей в печи. Но и они теперь стали вкуснее всяких пирожных да кексов. Впрочем, их тоже можно было найти. В городе ещё оставались несколько работающих кафе и даже парочка ресторанов. Только цены там стали такие огромные, что заведения чаще пустовали. Валя по пути в институт несколько раз проходила мимо: сидят несчастные официанты, грустят, подперев головы руками.
– Так у них давно вроде бы всё серьезно, сколько они уже встречаются? Больше года, наверное, – ответила Маняша.
– Это верно, только я тебе о другом. У них… близки они стали, понимаешь? – вкрадчиво сказала Валя.
– Эка невидаль, – широко улыбнулась мать. – Можно подумать, у тебя с твоим Костей не так было, а, дочка?
Валя смутилась, опустила глаза.
– Мы же потом сразу заявление в ЗАГС подали.
– Так, может, и они подадут. Или уже подали. Ты же знаешь нашу Лёлю, она самостоятельная. Вся в отца. Сказала что, придумала – всё, не переделаешь. А ты с чего решила вдруг? Ну, что у них там всё стало так? – спросила Маняша.
– Как тебе сказать… ну, ты сама, наверное, помнишь. Вот когда бегаешь простой девчонкой, то ведешь себя, как котенок. То на дерево залезешь, то орешь благим матом, глупости всякие делаешь. Когда же становишься женщиной… в том самом смысле, то и движения более плавные, и вообще. Ответственность, что ли, в голове появляется. За себя, за семью, – сказала Валя.
Мать смотрела на неё и радовалась: какая же дочка выросла у неё! Умная, самостоятельная, сильная. И ещё красавица. Эх, жаль, отец ничего уже не увидит, как у неё дальше судьба сложится. Может, там, на небесах, они все-таки могут видеть, как здесь дела обстоят у родных? Маняше очень хотелось в это верить. Хотя и слышалось вокруг: после смерти ничего нет, человек распадается на какие-то там атомы с молекулами, но верить хочется в другое.
– Ну, хорошо, Валя. Хорошо, – вздохнула мать. – Стала наша Лёля женщиной, так что же? Может, правда, остепенится? Замуж выйдет. Ой… а может, она того? Понесла уже? И нам сказать боится? – Неожиданная мысль пришла Маняше в голову, она аж встрепенулась вся. – Вот было бы хорошо!
– Почему?
– Так беременных на фронт не берут, – ответила мать.
– Ты Лёлю нашу, что ли, не знаешь? Она малыша нам отдаст, а сама винтовку в руки, сидор за плечо и айда, – сказала Валя, улыбаясь краешком рта. Все-таки не слишком радостно так думать о сестре, но что поделаешь, если та выросла именно такой, упрямой и отчаянной?
