Бен–Хадад признался.
— Это труднее обещать, чем исполнить, – признался сириец. – Когда я вспоминаю об этой одержимой, у меня все кипит внутри.
Салманасар с прежней рассудительностью объяснил.
— Она как никак приходится мне какой‑то там племянницей. Стоит ли давать повода моим оглашенным вопить об оскорблении, нанесенном царствующей семье Ашшура? Гнев, кипенье внутри – это для черноголовых, но не для любимцев богов. Я слыхал, Гула страдает от ран? Оставь Сарсехима, он уже поставил на ноги Шаммурамат и, к радости Нинурты, даже ухитрился сохранить ребенка. Эта новость скрасила муки, которые им пришлось испытать.
— Ты полагаешь, царь, мне нужен соглядатай в моем доме?
— Сарсехим – подданный Вавилона. Если ты считаешь его соглядатаем, то более неудачливого шпиона я не встречал. Везде, где он хотел бы навредить, он творит добро. Задумайся над этим.
— В таком случае я бы оставил и скифов, – Бен–Хадад вопросительно глянул на собеседника.
— Ими распоряжается Мардук–Закир–шуми. Вряд ли царь Вавилона согласится оставить их у тебя, ведь они входили в его личную охрану. Я бы сам с удовольствием взял их на службу, но Ардис отговорился тем, что у него семья в Вавилоне, а Партатуи–Бурю уже взял к себе Иблу. Туртан не прочь дать ему под начало кисир конных воинов.
Бен–Хадад по привычке хмыкнул.
— Это удачное приобретение, если учесть, что Буря умеет на полном скаку стрелять из лука. Ему будет чему обучить всадников Нинурты.
— Значит, мы поняли друг друга. Теперь я с легким сердцем могу указать тебе на кладезь всякого добра, из которого ты сможешь восполнить ущерб, нанесенный тебе моей якобы неуемной жадностью. Вчера мне привезли донесение из Самарии (сноска: Столица Израильского царства). Твой союзник Иорам согласен на все, чтобы только я простил его, дерзнувшего воевать со мной. Он озабочен тем, что ты сумеешь добиться почетного мира, и умоляет меня не верить ни единому твоему слову. Вот пергамент. Можешь убедиться, это подлинник.
Бен–Хадад углубился в чтение.
Прочитав документ, он спросил.
— Значит, за моей спиной он выпрашивал у тебя милости?
— Да, и не только он, но и его племянник, царь Иудеи Ахазия. Можешь представить, что ждало бы твою армию, если бы ты отважился вступить со мной в открытую схватку. Иорам и Ахазия повернул бы мечи против тебя. Так что ты поступил мудро, согласившись на мои условия. Рискнув жизнью, ты добился моей благодарности, поэтому я вправе назвать тебя своим другом, и как друг советую – ущерб имуществу ты можешь возместить в Израиле. Я готов способствовать тебе в этом благородном деле.
— Я справлюсь сам, великий царь, – отказался Бен–Хадад. – Я поговорю с предателем в Изрееле, а затем в Самарии.
— Что ж, не буду настаивать. Ты можешь рассчитывать на мой благожелательный нейтралитет.
Услышав о размерах дани, которую необходимо было собрать, чтобы ублажить прожорливых ассирийцев, легкомысленные дамаскинцы взвыли как пойманные коты, с которых кошкодеры собрались содрать шкуры.
Город погрузился в траур.
Прекратились пляски на храмовых дворах, иеродулы сразу вздули цену на священные совокупления. Даже дешевки, промышлявшие на рынках, в веселых заведениях и на кладбищах, теперь не удовлетворялись медью, а требовали серебро. Мужчины сникли, женщины рыдали и с воплями хлестали себя по щекам. Никому не хотелось расставаться с имуществом. Ропот, сначала тихий, по спальням и дворам, скоро набрал силу и выплеснул на улицы. Царь, посвятивший семидневку многочасовым молением, с трудом утихомирил разгневанных горожан.
Сделал он это ловко.
Сначала вскользь, при выходе из главного городского храма, обронил – лучше отдать, что имеешь, чем лишиться жизни. Затем издал указ, в котором пропорционально и без обиды наложил тягло.
Вразумила также жестокая расправа над двумя, переметнувшимися в Гуле, воинами из царского охранного полка, более других уличенными в предательстве. Хазаил, поклявшийся в целле храма Хадада* (сноска: Внутреннее, сакральное помещение, где находилась статуя бога), что не имеет никакого отношения к тому, что творилось в замке, был оставлен в живых. Бен–Хададу хотелось поверить своему любимчику и он поверил ему, простил его, тем более, что свидетелей не осталось – Ардис и Буря с их людьми сразу по возвращению в Дамаск были отправлены в ассирийский стан. Там, по негласному распоряжению Салманасара, всем, кому было хотя бы что‑то известно о случившемся в замке, посоветовали держать рты на замке. 15
Гулу, младенца и Ахиру тайно перевезли в Дамаск. Женщину сразу посадили под замок. К ней приставили Сарсехима, которого она навылет сразила прежней ласковостью и презрением к бытовым неудобствам, но еще более евнуха ошеломил вопрос насчет склянки с зельем, когда‑то подаренным скопцу Шурданом.
Сарсехим замер, потом побежал к царю и сообщил о странном желании преступницы. Великий царь похлопал его по плечу и заявил, что он советует вавилонянину получше стеречь доверенное ему зелье, «а то знаешь как бывает – не доглядишь, а человека уже нет». Царь так и не уточнил, кого он имел в виду, но точно не Гулу. К прежней своей любви он потерял интерес, ведь после ранения женщина охромела и разом потеряла многое из своей прежней привлекательности. Кормили женщину скудно – каша, лук, чеснок, кувшин молока и ломоть хлеба на день. Первое время Гула целыми днями тихо плакала, потом занялась своим прелестным личиком, играла с любимой куклой, вежливо просилась по нужде. Глядя на такую покладистость и зная, с кем ему приходится иметь дело, евнух ни разу не заговорил о том, что произошло в замке.
После избавления от ассирийцев младенца и Ахиру продемонстрировали народу.
Народ возликовал – ребенок воистину оказался дарующим жизнь.
Человек брел по пустыне и мечтал. Жара донимала его, мучила жажда, железный ошейник сжимал горло.
Спасала мечта. Человеку мерещился многолюдный праздник, который когда‑нибудь устроят на земле. Праздник для всех – верующих и неверующих, для белокожих, для тех чья кожа отливает чернотой и для тех у кого глаза раскосы. Соберутся они все вместе и справят день поминовения, день почитания, день согласия, и каждый поделится с соседом луковицей и куском хлеба…
Человек мечтал о великом чуде, когда все живущие на земле вспомнят о своих долгах и отдадут долги. С каждым, кто попросит идти с ним одну меру пути, все охотно согласятся пройти две. Не будет среди собравшихся настаивающих и упрямых, слепых душой и глухих сердцем, и перестанут люди искать разность в именах, и начнут искать разность в сердцах своих. Блаженны станут страждущие духом, ибо они утешатся. Блаженны алчущие правды, ибо узрят они свет истины. Блаженны плачущие, потому что им утрут слезы. И кроткие, и милостивые, и миротворцы, и те, кого изгоняли за правду – все развеселятся, все возрадуются, ибо обратятся они к тому, что их соединяет и отвернутся от того, что их разъединяет.
Наступит день первый, и все вздохнут спокойно.
Придет срок и для дня второго, когда мы, прежде чем разбрестись по Вселенной, обнимемся…
Из письма евнуха Сарсехима повелителю Ассирии и любимцу Ашшура. (Во время бешеной скачки, когда Партатуи–Буря, пытаясь доставить послание в Ассирию, уходил от погони, верх пергамента подмок и оторвался. Настигаемый сирийцами, он, не раздумывая, направил Славного в воды Евфрата и только тем спасся от неминуемой гибели.)
В письме излагались события, случившиеся на следующий после похода год, когда Бен–Хадад выступил из Дамаска, чтобы наказать царя Израиля за коварство и попытку предательства.
В тот момент Иорам, царь Израиля, осаждал город в Галилее. При нем также находился его племянник и царь иудейский Ахазия.
« …Иорам, царь Израиля, был ранен стрелой, и бросившийся ему на помощь Ахазия тоже был ранен стрелой, но легко. Укус же Иорама оказался настолько болезненным, что царь был вынужден оставить войско и вернуться в Изреель. Однако снимать осаду с Рамы Галилейской 16 Иорам не захотел и поручил своему военачальнику Иегу, служившему еще его отцу Ахаву, взять город, захваченный Бен–Хададом.
Не могу сказать наверняка – то ли сирийцы вошли в сношения с Иегу, то ли, как утверждают перебежчики, сохранившие верность Иораму, некий помешанный, названный Елисеем, явился к военачальнику израильтян и склонил его к мятежу, – только в сердце военачальника вспыхнула жажда власти. Он собрал воинов и открыто высказал обиду на Иорама и его мать Иезевель, оттеснившую их прежнего бога Яхве от толп самаритян и заставившую их поклониться чуждому Бэлу. Иегу воззвал к мщению, и воины поддержали его.
