Теперь можно было перевести дух. Удивительно, но евнуху вовсе не хотелось досаждать себе болью. Только что, страшась, что его тащат в пыточную или на кол, он вопил, словно осленок, оторванный от матери–ослицы, а тут вмиг успокоился.
В яме было тесно, пахло скверно, но здесь можно было надеяться. Хотя, по правде говоря, надеяться было не на что – девица, с которой когда‑то Буря, спустившись со стены, занялся любовью, два дня назад опознала тайно пробравшегося в Дамаск скифа. Хазаил распорядился послать воинов, чтобы схватить его, но Бури и след простыл. Правитель тотчас организовал погоню, затем вызвал Сарсехима и продиктовал ему письмо, которое тот должен был доставить Салманасару в противовес сведениям, собранным Бурей. В письме узурпатор особенно напирал на то, что никто, кроме него, не в состоянии обеспечить ежегодный сбор дани. Евнух, подрагивая от страха, заносил льстивые слова на пергамент, и все бы сошло ему с рук, если бы один из стражей не припомнил встречу на рынке. Он же подтвердил, что евнух что‑то передал ассирийскому соглядатаю.
Хазаил пришел в ярость, потребовал объяснений. На этот раз евнух врал особенно искусно, затем, почуяв, что слова не помогают, бросился к правителю Дамаска в ноги, обхватил его за голени, и сразу почувствовал – не на того напал. Хазаил с места не сдвинулся, видимо в бытность царским спальником узурпатор в совершенстве освоил науку обращения низших с высшими. Он дождался, пока Сарсехим прекратит рыдать, затем по–дружески приказал ему быть откровенным. Он доброжелательно выслушал объяснения насчет случайности той встречи, затем вызвал стражу и приказал бросить евнуха в подземную тюрьму. В самую глубокую, куда сажали исключительно государственных преступников, чтобы те, страшась и взывая о милосердии, ожидали казни.
Посоветовал – посиди и подумай.
С появлением первой звезды пленник последовал доброму совету. Некоторое время разглядывал яркую звездочку, светившую в округлое, запечатанное решеткой отверстие, отделившее его, приговоренного к смерти, от мира живых и веселых. Собственная жизнь уже была неподвластна евнуху, ведь узурпатор утешал себя надеждой, что в любой момент может оборвать эту нить и низвергнуть вавилонянина туда, куда смертному лучше не заглядывать.
В этот момент Сарсехим ощутил твердость за пазухой и сунул туда руку. Пальцы нащупали склянку, врученную ему в Ашшуре. Он вытащил заветное лекарство, помогающее разом от всех болезней, и долго изучал таинственную емкость.
Предродовым толчком дал знать о себе другой, долго просыпавшийся разум.
Мысли ожили, устремились вдаль, за невидимый горизонт, в волшебный край, где жили люди, не знавшие, что такое гнев, ненависть, коварство, подлость, жадность, жестокость. Они не знали, что такое страх и не боялись ужаса. Они спасались каким‑то иным, более надежным способом, и, следуя примеру своего Бога, прощали гневливых, ненавидящих, коварных, подлых, жадных и жестоких.
Вторая звезда, заглянувшая в округлое отверстие, подтвердила – есть такой край, есть такой Бог. Он рядом, в тебе и во мне.
Прислушайся.
Онемевший Сарсехим прислушался и услышал писк мышей и шуршание крыс в соломе, которая кучками была навалена на земляном полу. В темницу долетел слабый отзвук воинской трубы, следом в наступившей тишине отчетливо прорезалось шуршание небесных сфер, от столетия к столетию, начиная с сотворения мира, все тщательнее и тщательнее притиравшихся друг к другу. Теперь они слились в цельный и прозрачный, наполненный пронзительной голубизной небосвод, накрывший иную землю, иной мир, в которой каждого, кто желал утихомирить соседа ударом в ухо, встречал бы укоризненный взгляд соплеменников. Буян по собственной воле опускал кулак, ибо было нестерпимо испытывать подобный взгляд, да и второй, проснувшийся разум, подсказал, чем ты можешь помочь соседу, наградив его затрещиной? От какой беды избавишь? Чему научишь?
Было страшно, нестерпимо жутко ступить на обетованную землю, сблизиться с теми, кто умеет смотреть не обижая, слушать не отвлекаясь, поступать не во вред, но на пользу другому. Для этого следовало сделать всего один шаг. Сарсехим долго не мог заставить себя поднять руку. Наконец зажмурился и со всего размаха швырнул склянку в стену.
Раздался звон.
Пленник долго не открывал глаза, а когда отважился подойти к стене, обнаружил на земле мертвую мышку, успевшую лизнуть скверную гадость. Мертвое животное укоризненно, остановившимся взглядом, смотрело на него. У Сарсехима хватило сил выдержать этот взгляд. Он вдруг засуетился, лихорадочно выцарапал могилу в спекшейся земле и похоронил несчастное существо, унесшее в могилу его страхи, его лживость, его подлость и пронырливость.
* * *
Салманасар, в один и тот же день получив послание Сарсехима и доставленные из Дамаска, официальные объяснения Хазаила, повел себя, словно юноша. Забегал по залу, пинками начал подгонять спальников, евнухов, нерадивых слуг. Приказал немедленно собрать государственный совет. На вопрос, приглашать ли наследника? – решительно ответил – обязательно! Тем же днем он провел смотр царского полка. Зверские рожи привели его в отличное настроение. Он пообщался с солдатами, предупредил – надо, наконец, разбить головы этим грязным сирийцам.
Солдаты дружно ответили – всегда готовы!
Вслед за проявившим неслыханный ранее энтузиазм правителем зашевелилась и вся Ассирия. На военном совете было принято решение не откладывая двинуться в поход против узурпатора. Нельзя упускать такой удобный момент разделаться с ненавистным Дамаском. Цель войны – довести дело до полного разгрома Арама. На требования городов – пусть негодяй откроет ворота своей столицы, Салманасар ответил – пусть негодяй поцелует мои ступни, что с восторгом было воспринято всеми присутствующими. В том числе и наследным принцем, который – один из немногих – вмиг сообразил, что царь и на этот раз ушел от прямого и твердого обещания разрушить Дамаск, однако наученный горьким опытом он охотно влил свой голос в хор одобряющих выкриков.
После окончания совета Салманасар имел тайную встречу с сыном. Предупредил, что дает ему последний шанс осознать мерзость своего своеволия и благость беспрекословного повиновения.
— Ты остаешься в Ассирии моим наместником. Докажи на деле, что умеешь править по собственной воле, а не исполнять желания восхваляющих тебя буянов. Если дело дойдет до штурма финикийских городов, а также наказания Израиля и Иудеи, ты должен обеспечить бесперебойный подвоз продовольствия и других припасов. Но главное, сохранить добрые отношения с северными и восточными горцами, держать под наблюдением Вавилон…
— Великий царь! – перебил его Шурдан. – Ты собираешься без меня штурмовать Урсалимму? Пусть я был неуместно своеволен, но это ради всей общины, а не только отдельных городов. Позволь мне отправиться с тобой в поход. Я готов следовать в строю рядом с простыми щитоносцами, готов стрелять из лука или управлять колесницей. Зачем мне путаться в этих хозяйственных делах?
— Это вовсе не хозяйственные дела, – посуровел Салманасар. – Это дела власти. Разумно оприходовать добычу – это наиглавнейшее дело. Царское! Пусть мечом машут другие. Твое дело указывать им, где и как можно поживиться.
— Кто же в таком случае получит пост рабшака? Шамши–Адад?
— Мне понятно твоя ревность, но тебе должно быть известно, что от долгого думания у твоего дяди слабеют колени. Ему не потянуть такой воз. Разведкой займется Нинурта–тукульти–Ашшур. Он тебе не соперник. Пусть он проверит себя в таком сложном деле, как добывание нужных сведений. Мне бы хотелось, чтобы ты подружился с ним.
— Это твое условие, отец?
— Ты как всегда догадлив. У него под началом свыше десяти тысяч конницы, он признанный храбрец.
Старик сделал паузу.
Ее нарушил Шурдан.
— В его владении земное воплощение Иштар.
Старик кивнул.
— Ты правильно понял меня, поэтому дружба с Нинуртой – это надежный рычаг против твоих горлопанов из городских общин, которые не видят далее собственного носа. Докажи, что ты управляешь ими, а не они тобой.
— Я сделаю, все, что прикажешь, отец.
Во сне она летала.
Сверху разглядела обширную, обнесенную крепостной оградой, храмовую территорию, куда вели несоразмерно громадные пропилеи. Колонны были выточены из белого, полупрозрачного алебастра. За пропилеями – прямоугольный пруд со священными рыбами, в воде отражались граненные обелиски, персты кипарисов и веники пальм. За прудом начинался выложенная каменными плитами лестница с очень широкими ступенями, ведущая в святилище. У самой лестницы каменное, в несколько человеческих ростов, изваяние девы с рыбьим хвостом. С высоты птичьего полета было видно, что хвост пошевеливается.
