— Ну, вы же хотите подняться на вершину горы? Мне думается, именно для этого вы здесь.
Из ясных голубых глаз отца Павла струился тихий свет, окропивший и Федора смутной, теплой надеждой. От этого пришедшего извне чувства ему вдруг затосковалось сильнее и глубже, когда проникший в него свет рассеялся без остатка в глухом лесу его души.
По дороге в поселок Федор нагнал Аглаю. Но не успел завести разговор, как навстречу им вылез верблюжий пастух с французским именем Жан-Поль.
— Здравствуй, Белая Береза! — издалека крикнул он, ухмыляясь до ушей.
— А вот и Бельмондо из засады, — сухо прокомментировал Федор.
— Привет, Жанпо.
— Смотри, какой я тебе подарок нашел.
Парень со счастливым видом протянул руку. На ладони лежал почти идеально круглый плоский голыш. Природный рисунок камня состоял из красно-зеленых узоров, похожих на разводы акварели.
— Из Кокури достал.
— Очень красивый, — сказала Аглая, беря камень. — Спасибо, Жанпо.
Федор почувствовал себя униженным, оскорбленным и даже лишним.
— Охотники добыли медведя. Приходи вечером смотреть.
— Обязательно приду, спасибо.
Когда желтолицый Бельмондо скрылся из виду, Федор, с усилием напустив на себя непринужденность, дал волю возмущению:
— А я-то уж думал, вы ни от кого не принимаете подарков. Оказывается, ошибся. От кого угодно, только не от меня? Скажите честно — вам нравится этот засаленный пастух? Любовь, конечно, зла, я понимаю…
— Если хотите, подарите и вы что-нибудь, — перебила Аглая, пряча улыбку. — Обещаю, на этот раз не отвергну ваш дар.
— Обещаете? — Федор не поверил услышанному. — Что бы я ни подарил?
— Ну, если это не будет, например, слон, которого мне негде поселить.
— А если… хотя нет. Я сделаю вам сюрприз. И попробуйте только отказаться! — пригрозил он.
— Договорились.
— Завтра же. В семь утра я приду к вам домой.
— Боитесь опоздать? Завтра с пяти я на работе.
— Тогда послезавтра.
— Хорошо.
— А насчет медведя — это он серьезно?
— Конечно. Раз в году здешние алтайцы убивают в горах медведя и приносят его в стойбище. Это ритуальная охота.
— Вы участвуете в языческих ритуалах? — удивился Федор. — Может, и на камланиях присутствуете?
Некоторое время Аглая шла молча. И тут его осенило. Он увидел ее лицо, в котором сквозь славянские черты внезапно, будто из небытия, проступил дух Азии, монгольских степей и кочевых орд, сметающих все на своем пути. Все, что было в ней дикарского, вдруг получило простое объяснение, не сделавшее, однако, простым отношение Федора к этой девушке и ничуть не приблизившее его к ней, к пониманию мотивов, которые движут ею. Она даже не подпускала его на расстояние доверительного «ты», словно опасалась, что он займет слишком много места возле нее.
— Ваша прабабка, та, которая в горах с Бернгартом… она была туземка? Как же я раньше не догадался.
— Да, скифы мы и азиаты, с раскосыми и жадными глазами, — легко улыбнулась Аглая. — Я из того же рода, что и Жанпо. Вы, наверное, заметили, что местные алтайцы любят меня?
— Чего уж тут не заметить.
— Мои родители очень сильно любили друг друга. Так сильно, что иногда, мне кажется, им становилось страшно — ведь такая любовь дается… как бы в аванс, а чем придется отдавать, неизвестно. И наконец их смутные ожидания сбылись. В тот день мы поехали в горы, мне было десять лет. Я собирала цветы, а они готовили обед. Вдруг раздался сильный грохот. Я подумала, что гроза, засмеялась. Потом обернулась, а там, где были мама с отцом, лежат огромные камни… В тех местах никогда не бывает камнепадов… Я не сразу поняла, куда подевались мои родители. Звала их. А вместо них из-за камней вышел медведь. Он направился ко мне, встал на задние лапы. И вдруг раздался выстрел. Медведь заревел, повернулся и убежал. Стрелял пастух, он слышал грохот и решил посмотреть, что случилось. У медведя был слишком решительный вид, наверное, он меня убил бы…
— Я видел, как медведь-убийца загрыз человека, — медленно, словно в гипнотическом сне, проговорил Федор.
— Где? — насторожилась Аглая.
— В зоопарке, — опомнился он, — пьяный сторож сдуру полез в клетку.
— В таком случае это не медведь-убийца, а сторож-самоубийца.
— Я и говорю.
— С тех пор, — продолжала Аглая, — алтайцы зовут меня, когда убивают медведя. Но они, конечно, понимают, что никогда не убьют того самого медведя, которого видела я. Они считают его духом здешних мест, хозяином гор.
— Зачем тогда зовут вас, если это заведомо не тот медведь?
— Из вежливости.
— А вы из вежливости ходите смотреть на их ритуальные танцы вокруг туши.
— Они не танцуют вокруг туши. Они молятся духу-медведю. Если я не пойду, это обидит их.
— Ну, я вижу, с заповедью толерантности у вас тут все в порядке, — бодро заметил Федор.
— Заповедь толерантности? — Аглая изумленно подняла бровь. — Это та, что вместо заповеди любви к ближнему?
— Она самая. Современная редакция для постхристиан.
Возле дома Аглаи Федору отчего-то подумалось, что они похожи на нерешительных влюбленных, которым, чтобы признаться друг другу в чувствах, нужно нагулять еще не один десяток километров. Однако дело обстояло совсем иначе.
— Послезавтра в семь утра, — напомнил он. — И наденьте что-нибудь выходное.
— Вы поведете меня в кафе-мороженое?
— Нет, все будет по-взрослому, — без тени улыбки пообещал Федор.
Вертолетные лопасти застыли над степью, вихрь, с дурной шалостью вздымавший юбку Аглаи, умер. Чахлые кустики травы вновь обрели молитвенную неподвижность, напрасно взывая к бледному небу о спасительной влаге.
— Прошу. — Федор открыл дверцу в брюхе вертолета, в общих чертах похожего на плод неравной любви птеродактиля и мамонта.
— Даже не знаю, что сказать, — молвила Аглая, ошеломленно созерцая внутренности вертушки, когда они уселись на скамью.
— Я предупреждал, что все будет по-взрослому.
Из кабины высунулся кудрявый парень в комбинезоне, с веселой физиономией.
— Добро пожаловать на воздушный транспорт «Карлсон». Я — Митя, — представился он Аглае и спросил Федора: — Летим, шеф?
— Летим. Во сколько будем на месте?
— Домчу стремительно, на айн, цвай, драй. Видами налюбоваться не успеете.
Митя исчез в кабине. Простуженно зарокотал винт, засвистел, рассекая тугой, застоявшийся воздух степи. Вертолет, клюнув носом, тяжело, как разжиревшая утка, поднялся в воздух, завис на несколько мгновений и полетел.
— По-моему, этому чуду техники не помешали бы испытания на прочность, — с сомнением сказала Аглая, выглядывая в окно. — Надеюсь, от него не начнут прямо в воздухе отваливаться болты. Где вы раздобыли его?
— В Узуноре, в аэроклубе. Его склеили из того, что было. Не волнуйтесь, Митя — профессионал в своем деле, если будем падать, он выпрыгнет последним.
— Это обнадеживает. А куда мы все-таки летим?
— На Барнаул я не решился замахнуться, памятуя о вашей городофобии. Выбрал Бийск. Он помельче, и народу поменьше. Но с цивилизацией там все в порядке, я проверял.
Аглая прыснула со смеху, уткнувшись лбом в стекло.
— Что? — спросил Федор, чувствуя подвох.
— Ничего, просто вспомнила, какое впечатление произвел этот город на одного писателя сто лет назад: «Что за отвратительная, невообразимая грязь, — процитировала она. — Улицы — сплошная топь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся навозом, дохлыми кошками, мусором. Это не улицы, а сплошные отвалы».
— Сто лет назад и Париж вонял, не то что алтайское захолустье, — проворчал Федор. — Про парижскую вонь еще Петр Великий знаменито высказался. Добро, говорит, перенимать у французов художества и науки, сие желал бы и у себя видеть, а в прочем Париж воняет.
— Города похожи на людей. — Ее смех перешел в меланхолию. — Красивый, ухоженный фасад, а за ним — тьма, серные клубы дыма, адская вонь. Кажется, что душа человеческая — темная бездна ада, но на самом деле это только глубокая ночь. Разбуди солнце и увидишь, что душа — это небо, синее, хрустальное. Скажите, Федор, вам уютно живется в мире, который погружен во тьму?
— Уютно? — переспросил Федор. — Кто вообще может думать об этом мире как о месте уюта? Мир — это крошечный коврик для борьбы за выживание.
— А должен быть местом уюта. Легенду о Беловодье, стране счастья, создала тоска бесприютности. Эта легенда никогда не умрет. В Беловодье будут стремиться всегда.
— Особенно когда на дворе опять эпоха перемен, — воодушевился Федор. — А за последний век эта не-дай-бог-эпоха у нас уже вторая. И знаете, что удивительно. Зачинщиками революций, потрясений основ могут быть разные мутные личности, ищущие собственную выгоду, но опираются они всегда на тех, кто, как вы выразились, стремится в Беловодье. Страна счастья и справедливости своими флюидами вызывает повальное бешенство среди населения. А затем начинается пьянка на крови. Недаром же Беловодье выдумали раскольники. Раскол, развал, разгром. Гражданская война.
