Эмма побрела, косолапо ступая ногами в резиновых сапожках с квадратными носами, оставляя каблучками мокрые ямки между галькой. Она сложила руки под пальто, поддерживая живот. «Я несу благую весть. О новой жизни. Новое спасет старое. А все остальное не важно».
На озерной глади сидели три белые чайки.
Внутри у нее толкнулся ребенок.
Эмма улыбнулась.
— Привет! — сказала она. — На озере три белые чайки. Три белые чайки на озере, а вокруг нас… У тебя есть обоняние? Надеюсь, что да. Наш сад возвращается к жизни — и я — и мы с тобой — живем здесь в раю, и ничто, ничто, ничто на свете больше не разрушит наше счастье. Я этого не допущу.
Еврейско-арийское дитя любви так и не появилось на свет. Сабина Шпильрейн вышла замуж за русского доктора и уехала. Англичанка трагически погибла. Такой смерти Эмма не пожелала бы никому. Но главное, что маркиза ушла, превратилась в воспоминание, и все снова было хорошо.
Эмма повернулась и увидела сбегающий вниз по склону сад. Цветы, лужайки, деревья, дорожки, чуть дальше — осиновая рощица, летний домик, утопающие в тени скамейки, а за ними — сам дом, который смотрит на запад, на солнце. Во всем этом было так много надежды и так мало отчаяния, что Эмма задохнулась от счастья. Вот она я, вместе с ребенком, иду по солнечному саду моей любви с ложкой в руках, занесенной над чашкой томатного супа из Испании!
7
— Мне всегда нравился этот вид, — сказал Юнг. — Из моего кабинета видно примерно то же самое — деревья и горные пики вдали. Когда я устаю или чувствую себя подавленным, я частенько гляжу на них. Здесь так покойно!
— Только когда не бушует гроза, — заметил Пилигрим.
Юнг встал. Пилигрим — нет. Он по-прежнему сидел в какой-то скособоченной, неудобной позе со стаканом — уже пустым — в руках и фотографией на коленях.
— Покой меня не интересует ни в малейшей степени, — продолжал он. — Я хочу только одного — смерти. А вы мне ее не даете.
— Она не моя, поэтому я не могу вам ее дать, — сказал Юнг. — Врач по определению служит жизни. Сами знаете.
— Да, знаю. Именно поэтому от всех вас нет никакого толку. Я уже говорил, мистер Пилигрим: если хотите покончить с собой — валяйте. Раз вы так решили, я вряд ли смогу вам помешать.
— Тогда зачем вы это сделали?
— Что сделал?
— Помешали мне.
— Я не могу помочь вам умереть — и не могу позволить вам умереть, мистер Пилигрим. Вам придется достичь своей цели где-нибудь в другом месте. Вас отдали под мою опеку, и пока вы здесь находитесь, я обязан — я клятву давал! — бороться за вашу жизнь даже на смертном одре.
Пилигрим перевернул стакан вверх дном и глянул на оборотную сторону фотографии.
— Поскольку на ваше попечение меня отдала Сибил, сказал он, — а ее саму забрала милосердная смерть, могу я теперь уйти отсюда?
— Нет. Вы останетесь до тех пор, пока мы не найдем решение вашей проблемы. А именно: почему вы хотите умереть?
— Я хочу умереть потому, что я не могу умереть.
— Умереть могут все, мистер Пилигрим. Такова человеческая участь. Но почему вы не хотите подождать, пока природа не возьмет свое и не убьет вас, как она убивает всех нас посредством старости либо болезни, или на войне, или в аварии? Зачем вы отвергаете свою человеческую природу?
— Я ее не отвергаю. Это человеческая природа меня отвергла, не оставив мне ни одной из своих привилегий.
— Совершенно неразумное утверждение. Посмотрите на себя! Кого я вижу? Я вижу живое, дышащее, прямоходящее человеческое существо. Несчастное, это без сомнения. Терзаемое какой-то мукой. Но утверждать, что вы лишены привилегий человеческой природы, просто смешно. У вас есть крыша над головой, еда на столе, деньги в кармане, одежда на теле…
— Это вещи приобретенные, доктор Юнг! Привилегии, купленные в магазине. Результаты моего труда. А я имею в виду привилегию свободно уйти, сделать выбор, утолить жажду смерти. Я хочу иметь привилегию никогда, никогда, никогда больше не кивать три раза головой, бормоча: «Да будет воля Твоя» (Евангелие от Матфея, 26:42). ТолькоТвоя — и никогда не моя!
— Не помню, чтобы я издавал какие-то указы, мистер Пилигрим.
— Да с чего ты взял, что я говорю о тебе, ты, напыщенный идиот?!
Пилигрим встал с кресла и пошел к гостиной.
— Есть силы и повыше вас, Карл Густав Юнг, доктор Тщеславие! Сэр Нарцисс! Доктор Гордыня! Есть силы выше Господа!
Он скрылся за дверью. Послышался звон бьющегося стекла. Кесслер шагнул вперед, но Юнг придержал его.
— Нет, я сам. Оставайтесь здесь.
Он шагнул к двери и обнаружил, что в руках у него ничего нет. «Так не пойдет, — мелькнула мысль. — Надо взять с собой что-нибудь, чтобы отвлечь его».
Пилигрим стоял спиной к Юнгу у открытого окна. Возле плинтуса под большим разбитым зеркалом валялись осколки.
— Вы разве не знаете, что бить зеркала — значит накликать беду? — как можно более непринужденно спросил Юнг, стараясь не спугнуть пациента.
— Когда ничего не помогает — зовите на помощь старые добрые суеверия, да? Страх перед черными кошками, боязнь наступить на осколки или убить в доме паука. — Пилигрим стоял неподвижно, прямой и негнущийся. Даже пальцы, прижатые к стеклу так, как будто он хотел рассмотреть их каждый по очереди, застыли, словно неживые. — Единственная моя беда в том, доктор, что я буду жить.
— Вы должны мне объяснить, мистер Пилигрим. Я человек жизнелюбивый и поэтому совершенно сбит с толку. Вы не больны. Вас не мучит физический недуг. Вы не нищий, не бездарность. Вы не зарыли в землю свой талант. У вас есть друзья и, насколько я понимаю, приличные средства к существованию. Вам немного за сорок, вы живете в прогрессивную, творческую и исполненную радужных надежд эпоху. По крайней мере так все говорят. Поэтому я не в состоянии вас понять. Мне нужны элементарные объяснения. Считайте, что я ваш ученик, который ничего не знает.
С этими словами Юнг, не обращая внимания на разбитое зеркало и осколки, прошел в глубь гостиной. Плетеная мебель с очень приятным зеленоватым оттенком, сиденья обтянуты голубым хлопком, уйма подушек из веселого оранжевого тика. Три кресла, небольшой диван, столы, расположенные так, чтобы любой мог дотянуться до пепельницы, журналы и книги. Занавески, как и на всем жилом этаже клиники, из белого муслина. Пилигрим раздвинул их, и теперь они обрамляли его наподобие савана, ожидающего покойника. Что-то в нем или вокруг него, решил Юнг, разглядывая спину пациента в белом костюме, все время напоминает о смерти.
Карл Густав сел как можно дальше, отложив монографию о бабочках вида «Психея», взятую для отвлечения внимания пациента.
— Если я скажу вам правду, доктор Юнг, как бы я ни старался, вы мне не поверите. Услышав о том, как я живу, вы мгновенно уволите меня из учителей и будете искать другую кандидатуру.
— А вы попробуйте.
— Вы все равно не поверите. Даже Сибил Куотермэн, мой самый старинный, любимый и близкий друг, не понимала до конца, как мои рассказы могут быть правдой.
— И все-таки попытайтесь, пожалуйста, — сказал Юнг. Представьте себя Дарвином, впервые излагающим свою теорию перед ученым сообществом. Или Галилеем, который старается убедить нас, что Солнце не вращается вокруг Земли. Или Луи Пастером, стоящим перед толпой невежественных собратьев-медиков. Им тоже никто не верил. Ни единая душа. Сначала. Но теперь мы знаем, что Дарвин, Галилей и Пастер были абсолютно правы, а толпа села в лужу. Так что попробуйте. Только говорите попроще. Не забудьте — я в этом деле дитя. Любознательное дитя, но невежественное. В вопросах, касающихся веры, я набил немало синяков и шишек. Однако, как видите, я все еще жив и не собираюсь бухаться в обморок, что бы вы ни сказали.
Пилигрим ничего не сказал.
Пальцы правой руки, прижатой к стеклу, раздвинулись еще шире, в то время как пальцы левой осторожно согнулись, как будто Пилигрим держал в ладони бабочку и боялся повредить ей крылья..
— То, что я не могу умереть, чистая правда, — промолвил он, по-прежнему не оборачиваясь к Юнгу. — И то, что я живу вечно, тоже правда. Однако правда правде рознь. Небо голубое. Для вас это истина. Мы все это знаем. Но что значит «голубое», доктор? А вдруг то, что я считаю голубым, кажется вам зеленым? Вы когда-нибудь думали об этом? Да, мы оба говорим: «Небо голубое», но откуда мне знать, что вы видите то же самое, что и я? И точно так же, когда я говорю вам: «Я живу вечно», как мне объяснить вам, что я имею в виду? В конце концов, слово «вечно» можно толковать как угодно. Правильно? Есть люди, которые верят, что они переходят из одного существования в другое, живя и умирая сперва в одной форме, затем в другой. Вечно. А есть и такие, кто верит в вампиров, продлевающих себе жизнь с помощью чужой крови. Но я никогда не был лисицей, стрекозой или деревом. Я всегда был собой — порой мужчиной, порой женщиной, но неизменно и только самим собой. И я не готический упырь, живущий в гробу. Полагаю, это достаточно очевидно. Вам не придется вбивать мне в сердце кол, доктор Юнг. И даже если вы его воткнете, то не убьете меня. Никто не может меня убить. Никто и ничто. И я устал. Устал быть в плену у человеческой сущности. Или же, если хотите, бесконечно быть человеком.
