– Дуниша, не горячись. Дон Алехандро, вы лжёте. Поскольку именно вы можете помочь и заключить наш брак, который признает испанская власть, Церковь и родители моей жены.
– Послушайте, вы меня утомляете. Вы – не испанец, ортодокс и требуете отдать вам в жёны (без благословления родителей!), истинную испанку и католичку. Я не пойду на этот шаг.
– Не испанец? Но я доброволец, что воюет в Испании ради того, чтобы «красная» ересь не одержала победы! И не истребила ту самую Римско-Католическую Церковь на вашей земле! Отец моей любимой не благословит нас из-за ненависти, что испытывает к захватчикам Бискайи, которым являетесь и вы! А между тем, я спас его дочь от изнасилования, а может ещё чего и похуже, – что могли с ней сделать марокканцы?! Мой же отец не благословит мой брак потому, что пал на войне с тем же врагом, с которым боремся и мы! Да, я не испанец, не католик, но я с честью дрался на вашей земле ради вашей же жизни и свободы! И вот она, благодарность?! Я люблю девушку и желаю стать её супругом и по чувствам, и по долгу, – так как фактически мы уже стали мужем и женой! Но вместо того, чтобы помочь влюбленным, вы обрекаете их на разлуку, а Дунишу ещё и на бесчестие! И в этом заключается Испанская честь?! «Вы, русские добровольцы, можете воевать и умирать рядом с нами, но мы никогда мы не отдадим за вас своих дочерей!» Так получается?!!
Дон Алехандро побледнел и взволнованно задышал. Под конец моей речи он вскочил, торопливо застёгивая пуговицы на кителе.
– Не надо попрекать испанцев в бесчестии. Синьора Дуниша, вы желаете стать женой этой мужчины?
– Да!
– Что же. Возьмитесь за руки. Синьор Никита, вы желаете стать мужем этой прелестной девушки?
– Да!
– Тогда объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловать супругу…
…Помимо невероятной формы документа, подтверждающего наш брак (с печатью госпиталя на обороте и подписью дона Алехандро) я сумел также раскрутить главврача на недельный отпуск. Аргументация была следующей:
– Во-первых, даже на войне по случаю бракосочетания полагается кратковременный отпуск;
– Во-вторых, моя нога хоть практически и зажила, но как раз ещё неделю относительного покоя ей было бы потребно дать для полного восстановления;
– И в-третьих, я обязан был показать супругу старой и больной маме.
Третий аргумент подействовал сильнее прочих: видимо в доне Алехандро жило особое отношение к матерям. Он не только дал мне отсрочку, но и договорился по моей просьбе о том, чтобы меня с Дунишей взяли в качестве санитаров в санитарный же поезд. Он отправлялся на юг Испании этим вечером.
Теперь меня ждало объяснение с тестем.
Очевидно, Айнгеру, получив известие о том, что мы в больнице, сразу примчался сюда. Когда же мы вышли с документами от главврача, отец жены будто перешёл на новую ступень ярости: он мертвенно побледнел и не произнося ни слова, жестом пригласил меня в свой кабинет. Честно сказать, идя следом за ним, я попеременно напрягал затёкшие мышцы, пытаясь их размять: был уверен, что баск на меня накинется. Однако, он начал свою партию вполне миролюбиво:
– Ты добился своего и опозорил мою семью. Но что дальше? Через неделю ты вернёшься, отправишься на фронт, – и кто даст гарантию, что ты выживешь? Ты подумал о Дунише? Подумал о том, что с ней будет, когда она останется вдовой русского? Да даже не вдовой. Баски не признают брак, заключенный наваррским офицером, а не священником.
– Да, я подумал. Мы не вернёмся.
Айнгеру удивлённо воззрился на меня.
– И что же ты сделаешь, дезертируешь? Подашься к республиканцам? И будешь рисковать при этом моей дочерью?
– Нет, зачем. Я устал от вашей войны. Всё что я увидел и узнал на этой войне, заключается в том, что правые и виноватые есть с обеих сторон. Что обе стороны прикрываются высокими идеалами, но на деле ведут борьбу за власть. Может я и не прав, и коренным испанцам эта война видится по-другому. Но я, повторюсь, от неё устал.
– И каков же твой план?
– Он весьма прост. Когда наша группа добровольцев приехала в Испанию, мы оставили немалые средства на счету в банке, доверив его моей матери. Практически все мои соратники погибли, и я заберу лишь свою долю, но она итак будет немалой. Нам хватит этого на первое время. Пускай не безбедно, но точно неголодно жить будем. И не в Испании. Думаю, Франция понравится Дунише.
Айнгеру внимательно посмотрел на меня. В его взгляде более не читалось неприязни.
– Увезёшь её отсюда? Может это и к лучшему… Во Франции нет войны, и вряд ли кто посмеет на неё напасть… А ты, я уже вижу, сможешь защитить Дунишу. Ответь на последний вопрос: ты любишь её?
– Всем сердцем. Она самое лучшее, что случилось в жизни.
– Что же. В это я охотно верю. Тогда я попрошу извинить меня за мою несдержанность и грубость. Отцовский страх за дочь затмил мои глаза, я не хотел слушать и не слышал. Вы же всё-таки пошли против родительской воли, но порой такое совершается ради большой любви. И чтобы вы не были преступниками в этом понимании, мы с матерью дадим вам родительское благословение.
…Оказалось, что у Дуниши в семье есть ещё младшие брат и сестра. До вечера у нас было достаточно времени, и мы провели его в её доме. Айнгеру настоял на том, чтобы мы устроили брачный пир и пригласил соседей.
Мария (мама, довольно молодая ещё женщина), была ужасно расстроена и ни в какую не хотела отпускать дочь. Лишь разговор с Айнгеру удержал её от «излишнего волнения». Но всё равно, тёща весь день была бледнее белого полотна.
И сама Дуниша в какой-то момент, возможно, засомневалась и испугалась разительных перемен, наступающих в её жизни. Её легко было понять: ночью была романтическая сказка и волшебное прощание с любимым, которое должно было навечно остаться в памяти. Утром сказка стала реальностью, а любимый – мужем. Но вот вечером её ждало расставание с семьёй, дорога – и новая, ещё неизвестная жизнь. Конечно, ей было не по себе.
Пришлось отозвать в её сторону:
– Милая, свой выбор ты сделала тогда, когда ночью сбежала из дома. Но поверь, это расставание будет не вечным. Война когда-нибудь закончится, границы откроют, и мы обязательно приедем к твоим родным. А сейчас я увезу тебя отсюда. Ты покрестишься в Православие, мы венчаемся и станем настоящей семьёй. А потом Франция! Мы обязательно побываем с тобой в Париже: Енисейские поля, Эйфелева башня… неужели ты никогда не хотела это увидеть?
Девушка с надеждой посмотрела на меня. Её грустные глазки на мгновение прояснились. Затем она нежно погладила меня, крепко прижалась… Конечно, разумом можно многое понимать, однако сердце предчувствовало расставание с близкими. Но ничего, грусть расставания пройдёт, и у неё теперь уже будет новая семья.
…Свадебный пир был по-военному скромен, а наливок и вина было больше, чем тарелок с едой. Однако на столе был и припрятанный хамон, и свежеиспечённая тортилья, и свежие овощи. Плюсом шли консервы, мясные и рыбные.
Было поднято много тостов за молодых, за здоровье их будущих детей, за родителей молодожёнов. В какие-то моменты было грустно, иногда весело. А в целом, всё прошло очень хорошо и душевно.
Однако всё кончается, кончился и наш свадебный пир. Пришло время расставания.
Айнгеру крепко пожал мою руку, а потом, не удержавшись, обнял. Дочь он наставлял во всём слушаться мужа. Мария молитвенно просила меня беречь Дунишу и заботиться о ней. Сама же девушка долго прощалась с матерью. Очевидно, последняя была для неё самой близкой в семье, и являлась, в том числе, близкой подругой. Маленькие только бегали вокруг, неспособные осознать, что сестра уезжает на очень и очень долгое время.
Но вот и поезд. Для нас с девушкой был выделен крохотный закуток с единственными, узкими нарами, рассчитанными на одного человека. Ничего, в тесноте, да не в обиде. Молодым мужу и жене наоборот пристало спать как можно ближе.
Нам выдали форму, и начальство прямо заявило о том, что раз мы заняли места санитаров, то обязаны выполнять все их обязанности в полном объёме.
