— Кто там? — спрашивает Микаэла намеренно испуганным тоном.
— Это я, Дамиан, послушай, не бойся.
— А почему я должна бояться?
— Послушай меня.
— Я слушаю, но если попытаешься спуститься, закричу.
Неожиданно суровый ответ Микаэлы разрушил нечистые замыслы Дамиана. Микаэле удалось скрыть страх, который охватил ее, когда она услышала нетерпеливый, умоляющий, угрожающий голос Дамиаиа. Сейчас она знает, что он готов броситься на нее, задушить ее; ей кажется — она чувствует его трясущиеся горячие грубые пальцы на своей шее, вот-вот они сожмутся; слышит его прерывистое дыхание; видит, как из его глаз ей в глаза мечет он огонь, ненависть, желание. Желание? У Микаэлы зубы выколачивают дробь, язык прилип к гортани, превозмогая себя, она более или менее твердо выговаривает:
— Чего ты хочешь?
— Чего… того, что мне… ты не ответила на мое письмо…
Уловив замешательство Дамиана, Микаэла сначала ощутила радость, но тотчас же ее охватило разочарование: победа оказалась чересчур легкой. Она больше не хотела, чтобы Дамиан похитил ее. К пей вернулось привычное хладнокровие.
— Потому что я не желаю быть ничьей игрушкой, надкушенным куском. Вы, видимо, думали, что я, как другие, буду готова на все, едва вас увижу? А кто мне докажет, что вы явились с добрыми намерениями?
— Клянусь тебе. Клянусь, что только ради вас я способен на все, чего бы вы ни захотели. Позвольте мне спуститься, убедитесь.
— Попробуете спуститься, я закричу.
— Микаэла, Микаэлита, позволь мне обращаться к тебе на «ты», как раньше. Не отталкивай меня!
— Еще что! Чтобы завтра вы хвастались перед другими своей победой!
— Предложи любое испытание, что хочешь. Но не презирай меня, потому…
— Будет лучше, если вы оставите меня в покое.
— Микаэла, Микаэла, ради бога, не заставляй меня терять терпение.
Почему в тот миг молния не поразила этих несчастных? Почему не разверзлась земля и не поглотила Дамиана? Тогда бы не было той роковой ночи. Позор не заклеймил бы навсегда это селение. Кто завязал Микаэле глаза, что она не заметила стольких зловещих предзнаменований? Как могли спать собаки в домах, когда в округе свершалось нечто омерзительное, небывалое? Кто затмил провидческий дар Лукаса Масиаса и ревнивую заботу дона Дионисио, которые в тот час должны были бы бежать по улицам, оглашая округу призывными криками, как жгущие глаголом пророки? Молчание смерти царило перед пастью волка, которым прикинулась ночь. Микаэла, орудие мести против скрытых грехов и предостережение против все нарастающего разврата, распахнула двери перед фуриями.
— Хорошо, я согласна дать вам время, чтобы вы могли подтвердить искренность своих намерений.
— Какое еще время? Ты же не Дщерь Марии!..
Дамиан спрыгнул на землю. Микаэла не закричала.
День святого креста.
Пока тянулись предрассветные сумерки, народ наполнял улицы. Запах цветов, свет фонарей на дорогах, мимолетные разговоры на ходу.
Выйдя к высохшему руслу реки, откуда дорога шла к кресту древней миссии, группы паломников объединились и сообща принялись исполнять предписанные сто крестных знамений.
И запели хором:
— Святым крестом…
Громко, торжественно, неторопливо пели печально-пророческий гимн:
Ты умрешь. Ты умрешь.
В Долину Иосафатову попадешь.
Демона там ты найдешь.
Так ты ему изречешь:
— Изыди, исчадье Сатаны,
С меня ничего не возьмешь,
Ибо в день святого креста
«Ave Maria» сто раз твердил я
И сто раз крестом осенил себя…
Страстью были исполнены слова пророчества — одновременно ликующего и тоскливого:
В воздухе звучали, отражаясь эхом, эти пронзительные слова, полные такого неистовства, словно берег реки был преддверием Иосафатовой Долины, и сюда явился враг рода человеческого, который перед заклинающей силой этих слов был вынужден отступить, поджав хвост, с уморительной поспешностью; исчез, подчиняясь тому пылу, с которым паломники твердили:
…с меня ничего не возьмешь… —
десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто девять, сто раз — вместе со столькими же «Ave Maria» и крестными знамениями: «Святым крестом избавь нас, господи, от наших врагов…» Сейчас голоса уже не походили на прежние — предрассветные, полудремотные; в них звучала ясность пробудившейся души, готовой к борьбе; сильно бился пульс, зорок был взор — против Сатаны,
У рассвета трупная бледность.
Когда поднялись на гору, еще не кончив исполнять сто крестных знамений, люди процессией двинулись вокруг креста миссии, совершая оставшиеся крестные знамения, а затем, падая ниц, обращались к кресту:
Поклоняюсь тебе, святой крест,
На Голгофе воздвигнут ты был.
На тебе умер мой Христос,
Чтобы дать мне вечный свет
И избавить от черных сил.
Пели и другие молитвы, псалмы: в одной группе — пели без перерыва, в другой — время от времени, — все зависело от набожности возглавляющего группу. Возвращались сосредоточенные, молчаливые, дабы мирские беседы спускавшихся не нарушали молений поднимавшихся.
От скал и оврагов далеко и непрерывно разносилось свистящее, шипящее эхо:
Монотонно: Умрешь, попадешь, найдешь, изречешь… И с необузданной силой: С меня ничего не возьмешь… И единая решимость в — Изыди, исчадье Сатаны… И жалобная благозвучность в — Боже, спаси Марию… чтобы опять и опять вернуться к заклинающему, мистическому: Ты умрешь. Ты умрешь…
Подъем в гору. Руки женщин, носящих вечный траур. Твердые подбородки мужчин. Широко раскрытые глаза детей.
Уже рассвело — и видна даль. Погасли фонарики. Наступил день.
А многие, совестливые, — сколько их! — опасаясь, но ошиблись ли они по рассеянности в счете — один, пятьдесят, девяносто девять раз, — повторяют, повторяют, повторяют дважды и трижды, чтобы быть уверенными, что победят они в Иосафатовой Долине. И кажется, никогда они не кончат, потому что черные силы препятствуют им.
Медленно поднимается дым над крышами домов. Размеренно, безжизненно бьют колокола — нынешний звонарь отнял жизнь у колоколов приходской церкви! Вздымается голубой дым, громче и громче звучат колокольные удары, словно тоже взбираются с молитвой в гору. В Долину Иосафатову попадешь — Демона там ты найдешь — И так ты ему изречешь…
Солнце похоже на кровь, разбавленную водой. («Что случилось вчера вечером?») Кровавое солнце. («Что-то, должно быть, случилось вчера вечером».) Небо, омраченное тучами.
— Опять будет жара.
— Да, снова невыносимый день.
— И еще эти тучи!
С горы, от креста, разукрашенного цветами, видно все многоцветье селения: зеленые, белые, лиловые, голубые пятна — на крестах, глухих стенах. Цветная папиросная бумага — ленточки, розочки. Листья в гирляндах. Живые растения: бугамбилии, маргаритки, тюльпаны, жасмин, плющ. Нет ни одного креста, который увидел бы рассвет неукрашенным, — и на каменных домах, и на домах из кирпича-сырца, и на развилке дорог, и на кладбище. Бумажные флажки и гирлянды, охапки свежесрезанных цветов, ветви с зеленой листвой, еще хранящие свежесть утра. Как ждали этого голые улицы, стены. С полуночи старательно работали руки-теин ради того, чтобы расцвели мраморные и деревянные кресты, кресты из простого камня и сухой пальмы.
На лицах готова расцвести улыбка, и кажется, что пальцы, творящие крестное знамение, сегодня тоже расцвели.
Габриэль никогда не отличался внешней набожностью, однако люди не удивлялись его безразличию к церковной службе и даже не пытались вспомнить, видели ли его на какой-нибудь благочестивой церемонии. Подразумевалось, что его место — на колокольне. И там его оставляли в покое. Время от времени он сопровождал сеньора приходского священника, который шел причастить умирающего, но даже и тогда, так же, как и в тех редких случаях, когда встречали его в церкви, он не выказывал особого благочестия: механически выполнял свои обязанности, как всегда рассеянный, словно все окружающее ему было чуждо. И тщетно рассчитывала Виктория встретить его среди паломников к кресту миссии.
С тех пор как отняли у него колокола, он не выходит из своей комнаты, разве только ранним утром что-то сделает по дому, и все. Его обуяла странная, болезненная сонливость. Вначале он удивил всех тем, что не выказал явного огорчения, увидев себя отстраненным от своих колоколов. Он был во власти полной апатии, полного равнодушия. Марта и дон Дионисио скрытно за ним наблюдали. Их тревожило его спокойствие. В нем но ощущалось ни протеста, ни раздражения; как всегда, он спускался достать воды из колодца, наколоть дров, вымести и окропить пол в церкви, в часовнях, в приходском доме, и паперть, и улицу перед входом в церковь. Ел он с обычным аппетитом, хотя всегда был достаточно равнодушен к еде. Но все же он не мог скрыть полностью свою обиду и тоску: когда к нему обращались, он словно не понимал, мысли его куда-то улетучивались, он ходил будто одурманенный, не замечая дороги, глаза от бессонницы впали. Чтобы избежать неприятных вопросов или разговоров, он уже к пяти утра подметал храм, паперть и улицу, к шести доделывал все домашние дела, а затем уходил в поло или сидел в своей комнате, избегая встреч даже с Мартой и Марией. К восьми-девяти утра неодолимый крепкий сон охватывал его, он просыпался к одиннадцати — двенадцати; тогда его звали поесть, а потом он снова ложился, и только начинало темнеть, погружался в сон до полуночи или до рассвета.
