«Невинность юноши, который становится мужчиной. Неведомое и невероятное зрелище. Захватывающее», — могла бы подумать Виктория.
«Наконец-то узнать страшную тайну женщины, я не смел о ней даже догадываться», — мог бы подумать юноша.
«Он говорил со мной звоном своих колоколов».
«Я уже слышал ее, ожидал ее в тех звуках, которых я никогда не мог вызвать из колоколов».
«Это невозможно», — могла бы вздохнуть женщина.
А Габриэль: «Это смерть, смерть пришла».
Виктория, женщина, богиня и статуя, и Габриэль, архангел, оставались неподвижными средоточиями своих вихрей, опасаясь хотя бы нечаянно прикоснуться друг к другу, слиться в одном головокружении — в рождении доселе неведомых им чувств, до этого часа казавшихся невообразимыми.
Габриэлю уже некуда было отступать, когда Виктория — по-королевски — сделала еще шаг вперед (победоносным движением — бедра, грудь, руки, голова, статуя, невидимые крылья). Габриэлю не оставалось ничего, как только зажмурить глаза. И тут он упал. Жаль его было, похожего на поверженного архангела с перебитыми крыльями и грязным лицом, — будто ураганом бросило птицу в грязь, и крылья уже ее не спасут. Румянец исчез, и лицо снова стало землистым. Он был как труп, только глаза блестели. Жаль его было. Виктория не смогла сдержаться. Наклонилась, протянула руку, сверкали ее глаза.
Сверкали ее глаза (словно свет преломился в навернувшихся слезинках), дрожала рука, когда она протянула ее, чтобы помочь Габриэлю встать; она спросила:
— Вы больны?
И поникшие крылья вдруг обрели силу, расправились, поднялись; и, до того как она к нему прикоснулась, архангел вскочил, взмахнув руками — своими могучими крыльями, и пересохшим языком пролепетал:
— Нет! Нет!
Словно его подняли с земли крылья более могучие, чем крылья эллинской Победы. Это был разгневанный архангел. Великолепный. Величественный в своей красоте. С грозным взглядом и сжатыми в кулак руками. Грозный архангел Гавриил! Пет, это не сладостный провозвестник чуда, с лилией в руке и сверкающим нимбом. Это — огненный архангел у врат рая.
— Нет! Нет!
Столь резким был ответ, что у прекрасной женщины улетучилось чувство жалости, и, пристыженная, охваченная замешательством, она спустилась по винтовой лестнице. Словно изгнанная из рая.
Второй раз Виктория и Габриэль встретились поздним вечером. Виктория, быть моя «ет случайно, задержалась в церкви после богослужения; еще горели светильники перед статуей Христа. Освещая себе путь фонарем, позвякивая ключами, Габриэль спустился закрыть двери; различив чей-то темный силуэт, он намеренно стал громче греметь ключами. Из темноты выступила женщина и последовала за юношей, которого настигла уже возле дверей, и, выходя, вдруг обернулась, выпрямилась и пожелала ему спокойной ночи.
«Какой я все-таки дикарь, я был так с ней невежлив, даже не ответил ей, даже не спросил ее, как здоровье Луиса. А, что за важность, что за важность, что за важность!» — пронеслось в голове у так и не открывшего рот Габриэля, когда он пришел в себя после новой встречи с Викторией, но всю эту ночь он впервые в жизни провел без сна.
На следующее утро все заметили, что колокола фальшивят, сбиваются с ритма. Звон становился все беспорядочнее — словно сердце больного, когда поднимается Жар, — в четверг, в пятницу, в субботу. В воскресенье сердце било набатом. Обезумевшее сердце селения. И всех сбило с толку.
В среду, четверг, пятницу, субботу и в воскресенье — он мучился:
«Почему я с ней не поздоровался? — И тут же машинально отвечал сам себе: — Что за важность! Что за важность!.. Что за важность, что за важность…»
Воскресенье. После полудня. После воскресной мессы. Опустела площадь. Люди разъехались по своим ранчо, разошлись по домам. Закрыты лавки. Окна и двери домов. Смолкли колокола. Безлюдны улицы. Гложет тоска. Некуда идти, некуда выйти. А солнце все еще высоко. Прекрасный день, уже ни на что не годный. Глухие удары крови, жаждущей воспламениться. Скука мертвых часов. Самое тяжкое время на этом краю света, в этом изгнании. Нельзя работать, нельзя пойти в гости, пет никаких развлечений, предвечерние наставления уже позади, а до ужина и постели еще далеко. Надоевшие всем разговоры. Взаперти. Зевота. Жаль, такой прекрасный день — впустую. Время от времени — мужские шаги. Кое-кто читает или погружается в мечты, но таких мало. По воскресеньям даже наставления кончаются рано.
Так было, когда Габриэль и Виктория встретились в третий раз. Досада на самого себя и какая-то тревога, охватившие юношу, заставили его в тот день, под вечер, в воскресенье Доброго пастыря, отправиться в поля и бродить по ним, подобно лунатику. Впоследствии юноша мог бы даже поклясться, что вопреки своей воле, неожиданно он очутился на улице, где был расположен дом Пересов. Два предшествующих дня он боролся с собой. А этим вечером шел, словно преступник. И из церкви он вышел тайком, как если бы задумал совершить преступление. («Нет, я только пройду мимо, а почему бы и нет? Ведь по улице ходить не запрещено, да и у всех окна закрыты».) На углу улицы Камелии его встретил дон Альфредо:
— Какое чудо, ты гуляешь!
Габриэль задрожал, как вор, пойманный с поличным.
— Как удачно, ну прямо перстень на палец, как удачно я тебя встретил; скажи мне, это верно, что как раз сейчас сеньор приходский священник принимает нового политического начальника? Мне передавали… но чего ты дрожишь? Какое-нибудь плохое известие?
— Нет, дон Альфредо, это потому, что я тороплюсь… с вашего разрешения…
Он покинул дона Альфредо, едва успевшего повторить:
— Послушай, но скажи мне, это верно, что сеньор священник… — И, оставшись один, подумал: «И вправду, одни сумасшедшие живут в этом селении!»
(Перепуганный Габриэль, оставшись один, подумал: «У меня ведь все на лице написано. Но все же я пойду, куда собирался. Не все ли равно, по какой улице идти. Обойду постоялый двор. И что за важность — пройду я мимо того дома или нет. Что за важность!..») Он и сам не знал, как случилось, что он пошел именно по той улице. Он готов был поклясться, что свернул к постоялому двору. Но зачем возвращаться, если в конце концов никто этого не заметит, если… и вдруг он увидел полуоткрытое окно, будто сам дьявол вмешался, чтобы все устроить по своему желанию («я ведь только шел в поле»), в окне возник чей-то силуэт, появилось чье-то лицо, чьи-то руки делали ему знаки. («Я хотел идти дальше и не мог, потому что, по правде говоря, разрывался между желанием убежать и желанием подойти ближе, но вышло… нет, нет, в глубине души я думал об одном, а хотел другого, — правда, мне всегда была противна ложь; я в самом деле рвался уйти в поле и всячески сопротивлялся желанию пройти мимо этого дома, и я не хотел проходить тут и даже был уверен, что никого не увижу; и, должно быть, это дьявол, — кто же еще? — он вселился в меня и наущал: иди, иди, пусть даже ты ее не увидишь, не будь трусом, ты уже не маленький, ведь прошлый раз ты даже не ответил на ее приветствие, а ведь она была так любезна с тобой, — в какой переплет я попал! — и когда уже не оставалось никакого сомнения, что в окне — она, я готов был проглотить язык — почему не могу ее забыть?.. Почему не разверзлась подо мной земля?»)
— Простите, вы не можете сообщить нам, действительно ли политический начальник нанес визит сеньору священнику…
(«Я не мог исчезнуть, не мог бежать. И я не мог себе представить, каким образом оказался тут. Ведь я хотел уйти в поле».)
— …вы не подумайте, что это мне любопытно, я не стала бы вас беспокоить, однако у нас здесь это известие чуть не вызвало революцию.
(«Неужели она подозвала меня, чтобы только спросить насчет начальника? С чего это она так скоро превратилась в благочестивую почемучку и начала передо мной рисоваться».)
— …не убивайтесь: я восхищаюсь вашей скромностью…
(«И вдруг — та-та-та-та…»)
— Вы никогда не бывали в Гуадалахаре?
(«Та-та-та-та-та! Посыпались градом, вопросы».)
— Вам не хотелось бы заняться там музыкой?
— Вам не хотелось бы руководить оркестром?
— Вам не хотелось бы поехать в Европу?
(«Я уже не понимал того, что она мне говорит».)
— У вас такие способности.
(«У нее блестели глаза. Мне стало страшно».)
— Мне хотелось бы вам помочь.
(«Хоть страх и заставлял меня оглядываться, но сознаюсь, было бы приятно, если бы кто-нибудь нас заметил. У нее блестели глаза, как у кошки… Ах, чего только не лезет в голову!»)
— Вы меня сводите с ума своей игрой на колоколах.
