Нет, это не Елена. Но почему и это лицо смеется? Даже не смеется, а скалится, издевается над ним! Почему? Страх, безысходный, леденящий, пронизывает его до костей. Но это не тот страх, который заставляет бежать от людей, напротив, он зовет к сближению.
Как бы стараясь быть ближе к людям, он стал бродить по двору. В его душе постепенно разливается, как широкое озеро, грустно звучит, как тихий оркестр, ларго его сознания, на которое забытье опускается как прозрачная сеть. Душа его распахнулась до бесконечности! Всему здесь есть место: и отчаянию, и восторгу, и надежде, и разочарованию, и ужасному крику. Добродушная усмешка скользнула по его лицу, усмешка над самим собой, над всеми. Здесь, на стене, он еще не висит, но крюк здесь вбит большой, и на нем болтается веревка. О, для чего эта веревка, если не для того, чтобы его вздернули на ней? Нет, нет, он будет помилован, но это помилование уже не будет спасением. Нет больше помилования для него! Никто его не может спасти. Весь без остатка устремлен он в какую-то пустоту, как в пустое окошко, где нет никого или есть одна лишь боль; в пустые ворота, через которые никто не входит, а если войдет или выйдет, куда он попадет, как не в новую боль? Lasciate ogni speranza voi ch’entrate[53].
Видит он: он раздвоился, и его лицо, обращенное к нему, показалось ему добродушным, спокойным. Утешает его: Марко, что бы ни случилось с тобой, согни голову, не противься понапрасну, смирись. Лицо его теряет свои очертания, исчезает совсем. Это он уходит от самого себя, прощается с самим собой, исчезает вдали. Еще несколько часов, и он спустится во тьму желтого замка. Хо-хо!
Бурлит и разливается в Петковиче ларго, широкое, как морское раздолье, глубокое, как зев боли, пространное, как прощание.
Нет больше лица в подвальном окне, но приглушенная песня все еще доносится, словно из-под земли.
В ухо вливаются звуки пения, мягкие, глубокие, похожие на темный бархат, и отзываются там, как в морской раковине. Как будто издалека слышится голос. Чей? Регины? Елены?
— Завтра! — готово сорваться с губ Петковича слово, такое сладкое, будто губы у него обсыпаны сахаром.
— Завтра! — поет Регина. О, как желчь горек этот сахар, обманчиво это прекрасное завтра! Его собственное сегодня превратится в вечное завтра, вечное завтра!
— Впрочем, Елена, ты ни разу не сказала «завтра»! Ни разу! Ты забыла своего брата, отреклась от него, только однажды пришла сюда, чтобы поссориться и сказать, что никогда больше не придешь! Ты была вчера здесь и не позвала меня. За что ты сердишься на меня? Хочешь, чтобы я отрекся от Регины? Чтобы как дитя был под надзором твоим и твоего мужа? О, пусть будет так! Я на все готов, но знаешь ли ты, что мне сделал Франё? Если знала, то почему допустила? Все равно, я тебя слишком люблю, чтобы не простить тебя. Прощаю тебе и твой упрек, и претензии из-за автомобиля. Приезжай в автомобиле, только быстро! Твой гнев может быть северным или южным ветром, слишком холодным или слишком жарким для распустившихся цветов. Приди как холод или жара, все равно, и пусть я погибну, но по крайней мере, увижу твое великолепие! Приди, чтобы помириться перед моим уходом в далекий путь, откуда не возвращаются!
Неодолимое желание увидеть сестру волной захлестнуло его, холодные мурашки побежали по всему телу.
— Я тебя зову, а ты не откликаешься! И снова я буду звать тебя и заклинать — отзовись! Приди раньше, раньше, чем меня найдут и уведут! Видишь этот крюк, вот там мне уготовано место. Меня преследуют, и я должен скрываться, ведь я здесь инкогнито. Так что не выдай меня моим преследователям, когда придешь сюда. Меня преследуют, хотят убить, император осудил меня на смерть, чтобы отнять у меня имение, как когда-то у Зринского!{21} Пусть ему достанется мое имение, а я убегу, в желтые замки убегу. Знаешь, это, как осень, желтые, как шафран, желтые замки, там я спрячусь, ровно в могиле, и никто об этом не будет знать, только ты да я. Многое знаем только ты и я. Но это мы скроем от всех, мы всюду инкогнито.
Смеется Петкович, а смех его напоминает журчание и веселый плеск воды на перекатах, прежде чем шумным водопадом она низвергнется в ужасающую глубину. Смеется громко, но мрачный, как ночь, ужас вселился в него: как хорошо убежать от своих преследователей и скрыться в желтых замках. Но придет ли Елена, чтобы он мог сказать ей, где его можно найти?
Воспользовавшись минутой, когда Петкович оказался вдали от собравшихся во дворе, Рашула подкрался к нему со стороны и как бы для пробы вполголоса заметил:
— Так-то лучше — смеяться и быть в хорошем расположении духа.
Петкович остановился и отпрянул. Искаженное гримасой лицо, два маленьких серых глаза застыли перед ним в воздухе, как два черных отверстия ружейных стволов; руки протянуты к нему, рукава в крови. Это шпион? Убийца!
— Разве вы не узнаете меня? Я директор Рашула, король мертвецов, как вы изволили шутить. Да, шутить! — Рашула повысил голос и подступил ближе. Ему показалось, что начало не совсем удачное, но все равно, сейчас пойдем дальше!
— А, это вы, господин король, президент республики мертвецов! — снова добродушно смеется Петкович и подает руку, будто впервые видится с ним сегодня. — Вы, верно, пришли меня застраховать?
— О, нет, я больше этим не занимаюсь, да и вы слишком здоровы.
— Главное для здоровья — хороший стул и чистая совесть.
— Самое главное — чистая совесть! Я того же мнения. Ну, а как долго, господин Петкович, вы еще пробудете в тюрьме? Поговаривают, что вас выпустят на свободу.
— Не знаю, не знаю, не помню, а если бы и знал, то не сказал бы, — Петкович поднимает руку с расширенными пальцами, словно отталкивает Рашулу от себя. Почему этот человек называет его Петковичем? Откуда он знает его имя, когда он здесь инкогнито?
— Я вас ни о чем не спрашивал, — ничуть не теряется Рашула и делает вид, будто испугался, а глаза его хитровато щурятся. — А вы так можете посмотреть на человека, что у него сердце холодеет! Прав Микадо, вы в самом деле могли быть гипнотизером. Почему вы этим так мало занимаетесь?
— Гипнозом, вы имеете в виду? — встрепенулся Петкович, как магнитом притянутый этим словом. И снова рассмеялся, но одна мысль тайно завладела им: как было бы славно загипнотизировать своих врагов и таким образом облегчить себе спасение от преследований и бегство от смерти! — Вас? Все ваши деньги превратить в уголь, так, что ли? А на этих углях водрузить короля мертвецов, чтобы он там копал свою могилу или возводил трон? Хо-хо-хо!
— Вы шутите, как я вижу, — хихикает Рашула, теряя терпение. — Но помните, как вы вчера да и сегодня успешно гипнотизировали Микадо, Майдака, так ведь? В этом деле вы действительно мастер. А здесь вот и Мутавац в вашем распоряжении, с ним у вас еще лучше бы вышло. Уже сегодня дело дошло до того, что он чуть не заснул под вашим взглядом. Попробуйте с Мутавцем, господин Петкович. Я уверен, у вас получится.
— Мутавац, кто это? А, это тот, онемевший от несчастья. Тот? — Петкович уставился немигающим взглядом на Мутавца, примостившегося на поленьях. Не он ли сам там сидит, отдыхая от преследования?
— Но дрова уже загипнотизированы, — осмелился съязвить Рашула. — Давайте теперь Мутавца, устроим хорошую шутку! Вы любите шутки? Ничего плохого не сделаем, только посмотрим, действительно ли он будет делать все, что вы как гипнотизер ему прикажете.
— Какую шутку? — вопросительно и угрожающе взглянул на него Петкович. — Это не шутка!
— Нет, конечно, но мы должны как-то узнать, загипнотизирован он или нет. Ну, например, пусть заберется на дрова и прыгнет вниз головой. Или пусть повесится, только вот веревки у него нет. Да и где здесь найти веревку-то? — Рашула тайком бросил взгляд на смотанную веревку возле водопроводной колонки. — Вот что-нибудь такое заставьте его сделать. Естественно, гипноз не шутка, это наука.
С Иудиной усмешкой он взял Петковича под руку. Весь этот разговор ему самому вдруг показался смешным. Однако нервы у него сильно напряжены. Как поступит Петкович? А тот уставился на красные напульсники и отпрянул назад.
— Убийца! — почти кричит он срывающимся голосом, лицо исказилось. Он поспешно отворачивается. Неужели испугался и убежит?
— Да нет же, я Рашула, — шипит Рашула, неотступно следуя за Петковичем, а сам внутренне содрогается: так ли уж безумна эта болтовня Петковича об убийце? Да, вот возле дров блеснул на солнце высоко поднятый топор, и раздался глухой крик, внезапный, как будто кричала жертва перед казнью.
Но эта жертва не Петкович. Он здесь, поблизости, крик привел его в неописуемое смятение. Не замечая больше Рашулы, он стоял с выпученными глазами. Взгляд его прикован к тому месту возле дров, где только что Юришич выбил топор из рук Наполеона, набросившегося на Мутавца. Или, может быть, Мутавац на Наполеона. Кто знает? Все произошло быстро, как по мановению волшебной палочки.
