В эти минуты Рашула чувствовал себя беспомощно, как в оковах, готовый разувериться, что богатый опыт подскажет ему выход из создавшегося положения. Петкович от окна подошел к Мутавцу и, размышляя, вероятно, о Регине и о своем смертном приговоре, принялся бредить о смерти. Слова его произвели на Мутавца такое сокрушающее действие, что у Рашулы вновь зародилась надежда. Словно луч света блеснул в темной западне и указал выход. Он в восторге, он снова полон решимости провести в жизнь свой план. Воля его снова стала прочной и упругой, как сталь. Надо спешить, Майдак больше не нужен. Он сам попытается подготовить Петковича, прямо, без всяких обходных маневров подойдет он к цели, как только предоставится возможность. Высматривая, как бы перехватить Петковича одного и подальше от Юришича, Рашула подкараулил Наполеона, уединившегося ото всех за поленницей. Почему не устроить какую-нибудь забаву во дворе, почему не напотешиться всласть над Мутавцем? За два гроша карлик весь двор обойдет на голове, а немножко подразнить Мутавца — тем более согласится. В одну минуту они договорились. Рашула рассмеялся и стал прогуливаться по нижней части двора, как будто его нисколько не интересует, что делается вокруг.
До сих пор Наполеон развлекался метлой. Подняв стоймя, он носил ее на кончике пальца, а два полученных от Рашулы гроша отправил в карман. И снова принялся подметать опилки. Все сильнее размахивает он метлой. Опилки летят Мутавцу в спину. Словно случайно, метла зацепила Мутавца за ногу.
— Прошу прощения, господин Мутавац, я думал, что это мусор, — смеется Наполеон, потешая себя и других.
Мутавац едва заметно отступает в сторону. Он все еще таращится на Петковича, неподвижно стоящего напротив ворот. Он сказал, что Ольга не придет, если только ее не приведут охранники. И тут же пошел к воротам. Почему именно туда? Неужели встречает Ольгу? Откуда он все знает? Может быть, все здесь знают что-то об Ольге и не хотят ему говорить! Один Петкович был таким добрым! Но он безумен! У него ничего не поймешь. Но если его прямо спросить, может, он яснее ответит? Мутавац хотел подняться и пойти спросить его, но страх приковал его к месту — что как он услышит что-нибудь ужасное? Он уже говорил о самом ужасном, о смерти, и как раз в ту минуту, когда и сам Мутавац думал о ней. Но разве это самое ужасное? Он сказал: «Ты не испугаешься, ты пожертвуешь собой ради ее жизни». Да, лучше умереть. Мутавца охватывает покой забытья и оцепенения.
При виде его спокойствия Наполеон осмелел и снова замахнулся на него метлой.
— Наполеон, — прикрикнул на него Юришич, — прекратите, иначе я огрею вас метлой!
— Вот как, меня огреете, а его что — нельзя! Меня, значит, можно, а ведь я его и не собирался трогать.
— Не болтайте! — Юришич вырвал у него метлу.
— Ну, хорошо, подметайте тогда сами! — Наполеон капризно пожимает плечами и садится на груду пиленых дров.
Юришич отступился от него и вернул метлу. Ему невдомек, что все это обговорено между Рашулой и Наполеоном. Его мысли полностью сосредоточились на загадочном появлении Петковича перед Мутавцем. Уж не заменил ли Петкович себя Мутавцем, обнаружив его на том месте, на котором прежде сидел сам? И удивительно, как Мутавац перепугался, и еще удивительнее, как удовлетворенно, почти победоносно рассмеялся Рашула! Если бы Юришич хотя бы раз видел со вчерашнего дня Рашулу вместе с Петковичем, он бы поверил в существование какой-то более глубокой причинной связи между словами Петковича и смехом Рашулы. А так он мог поверить, что воздействие Петковича на Мутавца действительно могло быть опасным, независимо от того, отвечает ли это интересам Рашулы или нет. Как опасно? Что-то вроде гипноза? Он испытующе смотрит на Мутавца и придвигается к нему.
— Господин Мутавац! У вас нет оснований пугаться Петковича. Если он в следующий раз подойдет к вам, не слушайте его. Ведь он говорит не вам, а самому себе.
Мутавац посмотрел на него беспомощно, с недоверием. Быть может, Юришич подошел к нему просто из любопытства? Он его защитил от Рашулы и мог бы, наверное, сообщить что-нибудь об Ольге. И он спрашивает его об этом, но, как обычно, столь невразумительно, что Юришич почти ничего не понимает. Но когда понял, в душу ему закралось ужасное подозрение о роковом заблуждении и подмене, в результате чего Мутавац из-за Петковича мог пасть жертвой.
— Вы думаете, что это он говорил о вашей жене? Что она не придет? И что ее приведут охранники? Будьте благоразумны, господин Мутавац! Видимо, она не смогла прийти. Придет после обеда. Зачем бы ее арестовывать? Это Петкович говорил о другой женщине и о другой смерти, не вашей.
Что-то все-таки должно было случиться, подозревает Мутавац. Юришич его только утешает, хочет подготовить к худшему.
— О какой другой, — спрашивает он, — о чьей смерти? — Но неосознанно к нему подкрадывается догадка, что Петкович в своем безумии и сам боится смерти.
— Это он в состоянии транса грезил о своей принцессе. Как вы этого не можете понять, Мутавац? — неожиданно вмешался Майдак, словно очнувшись от сна. Ревность к Мутавцу всколыхнулась в нем почти до болезненного отчаяния. Разве Петкович с его чувством справедливости этого не замечает?
На Майдака Мутавац даже не взглянул. Он задрожал, но это была лихорадка облегчения. В нормальном душевном состоянии он мог бы сравнить себя с человеком, оказавшимся под угрозой быть уничтоженным молнией, но спасенным громоотводом. Голос Майдака трепетал как струна, которая отводит, заземляет смертельную опасность. Узнав от него, что Петкович шептал что-то о принцессе, Юришич растолковал Мутавцу, кто такая принцесса. Она появилась в окне, Петкович ее увидел, а сейчас ее нет, чем и объясняются его слова о том, что она придет. Мутавац почувствовал облегчение, но только на миг. Может, сейчас Петкович в воротах видит свою принцессу? Ему стало страшно от этой мысли. Если Петкович имел в виду Ольгу, тогда это означает, что не охранники ее приведут, а она сама придет, в любую минуту может прийти и принести ему завтрак. Но она столкнется с Петковичем, а тот ее может принять за свою принцессу. В таком случае, как страшно он на нее посмотрит! Только посмотрит? Снова захотел Мутавац броситься к воротам, чтобы защитить Ольгу от опасного безумца. Но его пригвоздило к месту собственное бессилие, тяжелое, словно его осудили на десять Или двадцать лет каторги, тяжкое, как смерть, от которой веет холодом, она все ближе, ближе, совсем близко. Он слышит Юришича, но не реагирует на его успокоительные слова о том, что все это только угрозы и что его не осудят так строго, его вообще, может быть, не осудят. Забыв обо всем, он уставился на ворота. Перед ним ходят по кругу заключенные женщины, и кажется, они бросают в его сторону вопросительные взгляды: что, если и твоя жена среди нас? И вдруг по знаку охранника круг разомкнулся, все женщины как будто направляются к нему и громко повторяют свой вопрос. Позади всех, отвернувшись от ворот, стоит Петкович и смотрит на него широко открытыми, вытаращенными глазами, как направленными в его сторону двумя остриями ножниц, которые готовы его перерезать на уровне глаз. На него ли он смотрит? Вот он подошел к женщинам, смешался с ними, приглушенно хохочет и увязывается за Катицей. Это она одета в юбку, желтую, как яичный желток.
А прежде он машинально подошел к воротам, шел просто так, без цели, и только перед воротами окончательно понял: отсюда лежит путь на свободу, и если император его помилует, он пройдет здесь, когда отправится на поиски принцессы. Здесь она могла бы оказаться и в том случае, если бы ее привели, чтобы отдать принцу. И снова ее нет. И не будет. Но может быть, она уже здесь, вот эта в платье, желтом, как шафран? Нет, не она. Но почему бы ей не быть здесь? Вот такая же, переодетая в крикливо пестрые одежды, она часто появлялась на сцене. Может, и здесь она переоделась, потому что вся жизнь для нее сцена? Здесь она инкогнито.
— Принцесса! — шепчет он вслед ей.
Катица резко, испуганно оборачивается. Она слышала и сама видела, что этот человек безумен, она все время чувствовала его за спиной у себя, и ей было страшно. Она готова закричать, но смешно, что он назвал ее принцессой. Не сдержав улыбки, она поспешила вперед.
— Почему вы смеетесь, принцесса? — спрашивает он уже неподалеку от входа. И снова она обернулась и рассмеялась, на этот раз более раскованно и даже развязно. Он готов был броситься перед ней на колени, но вдруг замер в недоумении: она ли это? Два лица, а смех один и тот же. Блудница! — содрогается он от ужасного открытия и отступает от нее — пусть уходит. А потом его снова охватывает желание видеть ее, встать перед ней на колени и пригнуть голову — пусть рубит.
От этой мысли ему сделалось сладко на душе, и он уже готов был войти в здание тюрьмы, как вдруг до ушей его донесся глубокий женский альт. Он повернулся: из подвального окна на него смотрит женщина с взлохмаченными волосами, она поет. Елена, это ты?
