— Семеновцы? — переспросил Николай, и губы его задрожали. Семеновцы? Это… этого не может быть…
Глава 67
Арестант на поверке
На «предъявление» арестованного с рыжебородым пошли два офицера караула, батальонный командир, комендант, рунд. Со скрежетом распахнулась литая, чугунная дверь, за нею вторая — резного темного дуба. Открылась передняя, низ широкой беломраморной лестницы. Навстречу вошедшим теснилась придворная челядь, со всех концов дворца сбежавшаяся посмотреть на комиссара: три-четыре сотни людей… Огромные, тяжелые, как площадной Александр Трубецкого, гайдуки — в синих чекменях, с откидными, золотым галуном обшитыми рукавами, в высоких медвежьих шапках; карлики-скороходы в золотых туфлях, острыми носами загнутых вверх; негры — в малиновых бархатных, серебром и золотом расшитых куртках, в чалмах, в широких шароварах; выездные — в треуголках, в красных, штампованными орлами, черным по золоту, отороченных пелеринах. И целая стая лакеев — в черных фраках, в красных камзолах, в галунных куртках… Орда!
Отречение? Затвор? Отвод глаз! Все осталось как было — ни черточки малой не изменилось в пышном укладе Императорского Большого Двора: та же безумная роскошь, та же толпа раззолоченных тунеядцев, — словно в этой, среди парков залегшей дворцовой громаде не прозвучало и дальнего даже отклика революционной бури, прошедшей страну из конца в конец.
Лица офицеров, шедших с рыжебородым, были угрюмы. На секунду он почувствовал себя пленником. Это заставило остановиться.
— Господин комендант, — обратился он к Коцебу. — Поскольку вывоз арестованных в крепость оказался излишним ввиду возможности обеспечить и здесь надежный надзор, объявите сегодня же служащим дворца, что с переводом арестантов на тюремный режим штаты дворца упраздняются. Останется только персонал, необходимый для уборки помещений. При сдаче должности коменданту, который сегодня же будет назначен Советом, вы доложите об исполнении приказа.
Бесшумно ступая мягкими подошвами полусапожек, побежали вверх, по застланным ковром ступеням, лакеи внутренних покоев. Комендант, сутулясь, вздрагивая жирными ляжками, повел вслед за ними особо медлительно, нарочно, наверно, замедляя шаг, чтобы дать время «там» изготовиться к встрече, — по лестнице, во второй этаж, и влево, анфиладою комнат. Залы, гостиные, банкетные, «угловые». У каждой двери — то недвижными, то небрежными парами — лакеи: в особой для каждой залы, комнаты каждой лакейской форме…
Где кабинет? Надо будет взять бумаги… Или попросту опечатать?
На ходу рыжебородый посмотрел на часы: еще пятнадцать минут до срока, — он успеет позвонить Мартьянову на вокзал, что все сошло как нельзя лучше.
В коридоре-галерее, перекрытой стеклом, увешанной сплошь, по стенам, картинами, стояли, дожидаясь, трое штатских. Батальонный, поравнявшись с рыжебородым, предупредил шепотом:
— Любимые приближенные их величеств: князь Долгорукий, граф Апраксин, состоящий при государыне, — тот, что вправо стоит, молодой… Графа Бенкендорфа вы уже видели.
Обменялись полупоклонами. Придворные посторонились. Рыжебородый стал посреди коридора.
В полутора десятках шагов — перекресток: второй коридор. По условленному для «предъявления» порядку по этому коридору, мимо комиссара, должен пройти бывший император. Как арестант на поверке.
Бенкендорф не сводил глаз с черной рукояти браунинга, торчком из кармана тулупа. Рыжебородый понял. Внизу, еще в помещении караула, когда он вошел с солдатами в дежурную комнату, к офицерам, какой-то не в меру нервный поручик трагически умолял его отказаться от замысла цареубийства. Поэт-семеновец был, очевидно, прав: все так понимают. И царедворцы, очевидно, ждут такого же «акта». У старика гофмаршала нелепо и жалко трясутся зелено-белые, в растопырки, бакенбарды, у молодого на неподвижных, восковых, словно мертвых висках — круглыми каплями пот. Рыжебородый засунул обе руки за широкий поясной ремень: пусть успокоятся.
Где-то в стороне певуче щелкнул дверной замок. Бенкендорф оправил бакенбарды. Долгорукий, на шаг отступив, дал незаметный знак офицерам. Один из офицеров и рунд, зажав дыхание, неслышно вынули револьверы, ближе придвинулись к комиссару. Только руку поднять — в упор. Если он потянется к рукояти…
Комиссар переставил ногу, — резко в тишине замершего дворца, стукнула шпора. И тотчас на этот стук отозвалось за поворотом тихое и прерывистое перезванивание других шпор: кто-то шел неровным, вздрагивающим шагом.
Дула за спиной комиссара шевельнулись. Но руки рыжебородого по-прежнему за ременным широким поясам. Он стоит неподвижно. Шаги близятся.
Николай вышел из-за поворота. Остановился, потер ладони, словно умывая их под рукомойником (всегдашний, "всему миру известный", «императорский» жест), дернул шеей и шагом небрежным, вразвалку, направился к комиссару. Рыжебородый видел — все ближе и ближе — чуть-чуть вперед наклоненное лицо, одутловатое, с набухшими воспаленными веками, тяжелою рамою окаймлявшими тусклые, кровяною сеткой прожилок передернутые глаза. Николай подходил, топая каблуками по паркету. Казалось, он сейчас заговорит. Была мертвая тишина.
— Налево кругом, — негромко скомандовал рыжебородый и глубже засунул руки за ремень.
Застылый, желтый, как у усталого, затравленного волка, взгляд императора вспыхнул: в глубине зрачков словно огнем полыхнула, растопив свинцовое безразличие их, яркая, смертельная злоба. Придворные вздрогнули, как один. За спиной рыжебородый слышал прерывистое хриплое дыхание офицеров. Николай переступил с ноги на ногу на месте, круто повернул и быстро пошел назад, цепляя шпору за шпору, дергая плечом и шеей.
Он скрылся за углом. Трясущимися руками офицеры вправили, торопясь, револьверы в кобуры. Бенкендорф прошипел, кривя рот, безудержно брызжа слюной:
— Неслыханно! Его величество хотел удостоить-смягчить… А вы… Этого преступления вам… не искупить: вам не уйти ни от божьей, ни от человеческой кары.
Назад тем же путем — угловые, банкетные, гостиные. Комендант молча, без спора, указал кабинет. И опять — беломраморная, под коврами, лестница. Но в вестибюле на этот раз пусто.
Стрелки, караульные, радостно и бурно переговариваясь, прогудев чугунною дверью, снова навесили на нее тяжелый висячий — как на трофейных городских воротах — замок.
— Питерцам передайте, товарищ! сквозь стену — и то не пройдет.
Теперь — на телефон: время в обрез.
Но при входе в дежурную — первое лицо, которое он увидел, Мартьянов.
Павловец засмеялся дружески.
— Ты думал что? Как дух по воздуху? Нет, товарищ дорогой. Мы — тут.
Дорогой Вяч. Ал.
Я всячески обдумываю способ поездки. Абсолютный секрет — следующее. Прошу ответить мне тотчас же и, пожалуй, лучше экспрессом (авось партию не разорим на десяток лишних экспрессов), чтобы спокойнее быть, что никто не прочел письмо.
Возьмите на свое имя бумаги на проезд во Францию и Англию, и я проеду п о н и м через Англию (и Голландию) в Россию.
Я могу одеть парик.
Фотография будет снята с м е н я уже в парике, и в Берн в консульство я явлюсь с Вашими бумагами уже в парике.
Вы тогда должны скрыться из Женевы минимум на несколько недель (до телеграммы от меня из Скандинавии): на это время вы должны запрятаться архи-сурьезно в горах, где за пансион м ы з а в а с з а п л а т и м, р а з у м е е т с я.
Если согласны, начните н е м е д л е н н о п о д г о т о в к у самым энергичным (и самым тайным) образом, а мне черкните тотчас во всяком случае.
Ваш Ленин.
Обдумайте все практические шаги в с в я з и с э т и м и пишите подробно. Пишу вам, ибо уверен, что между нами все останется в секрете а б с о л ю т н о м.
Глава 69
Сердечное согласие
— Не пропускают в Россию? По формальным обстоятельствам? — Чхеидзе хмуро смотрел на Василия. — Формальные обстоятельства, конечно, соображение недопустимое. От эмигрантов нельзя, само собой, требовать паспортов. Но английское и французское правительства, несомненно, вправе принимать свои меры, чтобы под флагом эмигранта не пробрался шпион…
Василий перебил:
— При чем тут шпионы, когда дело идет об известных всему миру политических эмигрантах…
— Да, да, конечно! — закивал Чхеидзе. — Это же я и говорю. Разве я спорю? Исполнительный комитет сделает незамедлительно представление. Я очень благодарю, что вы именно сейчас напомнили об этом: меня просил срочно приехать Милюков, — я жду уже машину. Я скажу ему об этой противозаконной задержке: он снесется с державами.
Вавелинский крикнул в дверь:
— Машина подана, Николай Семенович.
Чхеидзе взял со стола котиковую свою шапку. Василий встал тоже.
