"Нет бога без короля!" И отшельник именем Анны Арморейской, защитницы властных, принял трясущимися пальцами кровоточащую голову из закостенелых, как стальные налокотники, захолодевших рук и наложил ее на красный срез над черным иссеченным панцирем. И призрак снова стал человеком и ушел в ночь, на розыск своих знамен, звеня золотыми шпорами о корни деревьев.
Он замолчал. Поэт, как зачарованный, смотрел ему в глаза.
— Именем Анны Арморейской! Бог мой! Какая раньше чудесная была жизнь… Но я заслушался и упустил смысл… правду этой сказки…
— Она же на самом виду, — нахмурился рыжебородый. — Если б я ударил тогда, — или теперь, — будьте уверены: и эту срезанную голову — именем Анны Арморейской или Михаила Родзянки — воссадил бы на "царственные плечи" отшельник первого ж политического перекрестка. Не николаевские плечи, конечно. Тем хуже: найдутся плечи покрепче… Нет. Надо не так…
Прапорщик ждал напряженно. Он не спросил: он ждал. Рыжебородый поднялся резко.
— Просто: взять за бороду и свести с престола. За бороду в грязь.
Прапорщик дрогнул и встал тоже.
— И вы… едете за этим? Вы ходите… за бороду? Императора Всея великия и малые и белые Руси самодержавца? Но, простите… это… еще больше романтика, чем…
Дверка купе отодвинулась с треском. В купе заглянул Мартьянов.
— Последний перегон. Скоро подходим.
Рыжебородый рассмеялся.
— Вот он — конец Анны Арморейской. Заходи, Мартьянов. Товарищ прапорщик пригласит сейчас господ офицеров.
Вокзал был занят с разбегу, без сопротивления. По асфальту перрона, взвизгивая ржавыми голосами тяжелых колесиков, раскатились, выравниваясь, пулеметы. На телеграфе и телефоне стали к аппаратам семеновцы. У станционного подъезда задержан был комендантский автомобиль: коменданта отвели под караулом в дежурную.
Рыжебородый подозвал Мартьянова:
— Слушай. Я сейчас выеду в город, на комендантской машине. На время отсутствия ты примешь у меня полномочия как единственный, кроме меня, представитель Совета.
— То есть как понять? — спросил, подтягиваясь по строевой привычке, Мартьянов. — Один поедешь? А семеновцы и пулеметчики?
— Пока останутся здесь, — ответил рыжебородый, следя глазами за солдатами, составлявшими ружья в козлы на платформе. — Гарнизон, сам знаешь, ненадежен: в секции у нас делегаты только 2-го Стрелкового были единственный в Царском революционный полк. А остальные — черт их знает, что думают. Если пойдем ко дворцу походным порядком, — еще обстреляют нас, не разобравшись, в чем дело. Пробиваться придется, — и риск есть, что царя тем временем увезут. Я решил попробовать изнутри дворец захватить: поднять внутренний караул, — там в наряд полагается целый батальон.
— В одиночку? — сомнительно покачал головою Мартьянов. — Не подходяще, по-моему. При таком случае надо народную силу показать. Чтобы вкруг дворца штыки — лесом. Я бы артиллерию привел, честное слово, броневики… Чтобы весь мир видел, какая за Советом сила.
— Сила больше почувствуется, — возразил рыжебородый, — если я один пойду. Пробьюсь не оружием, а именем одним Совета депутатов, именем революции.
Мартьянов прищурил чуть насмешливо глаз:
— Не обидься — я к тебе с полным уважением, а только… что-то это, извини, на роман похоже… Кабы бить нечем: с нами войск, смотри, не то что дворец, — Варшаву взять можно… А ты хочешь — один. Да и не дойдешь, все одно заарестуют, ежели вовсе не убьют зазря.
— Не посмеют, — уверенно сказал рыжебородый. — Я их знаю. Ни за что не посмеют. А если бы и случилось, — так для этого я тебе и передаю полномочия. Засеки время. Если через час не вернусь или не дам знать о себе, — двинь наших к казармам 2-го Стрелкового, подыми полк и с ним вместе — в Александровский дворец: цари там. Все семеро: Николай, Александра, пятеро потомства. И действуй.
— По обстоятельствам? — весело спросил Мартьянов. — Как ты объяснял: арест на месте — или просто на месте, если выручка будет. Может, товарищ, прямо с того конца и начать?
— Никак, — покачал головой рыжебородый. — Сейчас — не ко времени было бы, и политически — даже во вред. Только в самом крайнем случае… А теперь позови, пожалуйста, офицеров. Я официально командование передам.
Мартьянов поморщился.
— А они слушаться будут?
— Это уж твое дело, чтоб слушались, — неожиданно сухо сказал комиссар и, вынув браунинг из кобуры, опустил его в карман тулупа рукояткой наружу, под самую руку.
Часовой у наглухо припертых железных ворот, в правом крыле дворца, видимо, опознав комендантский автомобиль, подошел на вызов, дружелюбно похлопал по крылу машины, но пропустить внутрь, за решетку, отказался наотрез: инструкция не дозволяет.
— Ты что — со вчерашнего дня на службе? — строго сказал, слезая, рыжебородый. — Устава не знаешь! Вызови караульного начальника. Ты какого полка?
Солдат моргнул испуганно. Никак черт начальство нанес. Тулуп неказистый, он по тулупу определил — оттого и заговорил попросту, не по-служебному, — тем более сейчас свобода, а погоны, гляди, оказались полковничьи. И борода как у черта-дьявола — рыжая.
— Сводно-гвардейского, ваше высокородие. Десятой роты.
Он торопливо дал тревожный звонок. И тотчас почти с крыльца, из-под арки, поеживаясь от сразу охватившего февральского мокротного холодка, сбежал в новеньких лаковых сапогах, в щегольской легкой шинельке прапорщик.
Вышел за калитку, откозырнул с должной к штаб-офицеру почтительностью. Но при первых словах рыжебородого лицо дрогнуло и вытянулось.
— Пропустить? Виноват, господин полковник, абсолютно невозможно: командующий округом генерал Корнилов воспретил категорически, кроме как по личному его приказанию. И долг службы…
— Я имею задание государственной важности, — оборвал рыжебородый. Не здесь же на морозе мне объяснять вам, что и зачем… А насчет долга службы — простите, прапорщик, — не мне у вас, а вам у меня учиться.
Он толкнул калитку и шагнул через железный порог, мимо офицера. Семь ступеней крыльца, заледенелых. Часовой раскрыл перед полковником дверь. Комната казарменного типа, на лавках солдаты: наружный караул.
— Встать! Смирно!
Догнавший рыжебородого прапорщик пробормотал:
— Сюда, в эту дверь, господин полковник.
Вторая комната — дежурная офицерская, очевидно. Койка у стены, стол, два телефона, устав караульной службы на видном месте. Полковник достал из кармана сложенную бумажку, протянул прапорщику.
Мандат. На бланке Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 9 марта 1917 года.
"По получении сего… немедленно отправиться в Царское Село и принять всю гражданскую и военную власть для выполнения порученного вам особо важного государственного акта".
Подписи — председателя Исполнительного комитета Чхеидзе и секретаря. Но печать — странная какая-то, как будто бы самодельная, и номера исходящего нет… И нет визы не только генерала Корнилова, но хотя бы Временного правительства. Да и быть не может, если… "принять власть"… Это же значит: "власть Совета" против власти правительства. Арестовать?.. Револьвер — в кармане, рукояткой наружу… Вырвать? Не даст.
— Ознакомились? — сказал рыжебородый и взял из рук прапорщика бланк. — Потрудитесь провести меня во внутренний караул.
— Сейчас, — быстро, с готовностью ответил, радуясь блеснувшей удачной мысли, дежурный. — Но я сам не могу отлучиться… Разрешите вызвать дворцового коменданта. Одна минута. По внутреннему телефону.
Комендант, ротмистр лейб-гвардии уланского ее величества полка, фон-Коцебу, появился, действительно, уже через несколько минут, неправдоподобно — для кавалериста — коротконогий и круглый, усатый, подфабренный, вихляющий задом под фалдочками кургузого вицмундира.
Прапорщик доложил, заикаясь и делая знаки глазами. Коцебу, похмыкивая носом, прочел документ, смерил рыжебородого злым и опасливым взглядом.
— Кто вы такой? Вы ж не полковник: никогда не поверю, чтобы штаб-офицер российской армии мог принимать приказания от… банды, присвоившей себе звание какого-то там… Совета. Во внутренний? Ничего подобного: в арестантское помещение. Караул!
За дверью звякнули винтовки подымающихся солдат. Дверь распахнулась. Штыки. Рыжебородый шагнул вперед навстречу.
— Именем Совета рабочих и солдатских депутатов: вы арестованы, ротмистр.
Ротмистр оглянулся притухшим, затаившимся взглядом на остановившихся у двери солдат. Казалось, они колеблются. Кого из двух?
Коцебу решил сам. Он пожевал губами и, дернув ожирелым плечом, процедил сквозь зубы:
— Насилие? Что ж… Тем тяжелее вы за это ответите. Идемте… если вы полагаете, что господа офицеры внутреннего караула захотят с вами трактовать.
