— Почему брат мой, польский король, вознамерился разрушить мир и покой, собирая казацкие войска для похода на Крым и на Турцию?
— У короля договор с Венецией. Король мечтает о славе. Польские магнаты не хотят большой войны, но им на руку услать с украинской земли казаков, которые все недовольны и готовы возмутиться, угнетаемые хуже последних рабов.
— Чем ты можешь доказать правдивость своих слов? Что, если тебя послали сами поляки, замышляя заманить и уничтожить мое войско?
— Великий государь! Клянусь Аллахом!
— Ты, казак, клянешься Аллахом! — гневом опалило лицо хану.
— Я — мусульманин, великий хан. Я принял ислам, живя с Истамбуле.
«Господи!» — у Тимоша запылало лицо.
— Великий государь! Вот мой сын! Моя надежда, моя кровь! Я оставляю его залогом моей верной службы тебе, ибо более дорогого залога мне не сыскать.
— Я подумаю над твоими словами.
Хан сделал знак людям, те подвели ему коня.
— Дозволь мне, великий государь, еще тебе сказать. Война, которую в союзе с тобой мы начнем против Польши, принесет тебе и твоему народу несметные богатства, а нам освобождение. Если же казакам придется пойти войной на Крым, то в проигрыше будут и татары, и казаки.
Хан пронзил Хмельницкого черными иглами глаз, сел в седло.
— Я выслушаю тебя и твоих казаков завтра.
Ускакал.
— Отец! Ты — мусуль…
— Молчи, сын! Молчи! — Богдан обнял Тимоша. — Думаешь, хан верит в мое мусульманство? Нет же! Нет! Но ему удобнее с моей брехней. Ради Украины, сын, мне и в пекле будет гореть сладко… Не о том теперь речь. Я тебя оставляю здесь не только как заложника. Поглядишь за ними, за чертями. Держись смелее. Нам в одной упряжке с ханом долго еще скакать… Гляди-ко!
Над дальними скалами, за Чуфут-Кале парили два орла.
— Ничего, сын! Мы тоже этак вот — воспарим.
Прижал лицо Тимоша к своему, больно прижал.
— А покуда — терпи. Ты молодец. Я все вижу. Умеешь терпеть.
4
Ковры, положенные один на другой в несколько рядов, глушили шаги. Ханский трон — подобие шатра — стоял между окнами. Свет слепил послов, курились очищающие от скверны две огромные жаровни.
Казаки поднесли хану серебряную чашу на добрых два ведра, женам его — браслеты, кольца, материи. Подарки благосклонно были приняты, Хмельницкий показал хану королевские привилеи на постройку «чаек». Ислам Гирей сам прочитал грамоты, польский язык он выучил в плену. Разрешил Хмельницкому говорить.
— Боже! Всей видимой и невидимой твари содетель! Ведатель помышлений человеческих! Клянусь тебе, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости — все буду делать без коварства и измены. И если б с моей стороны вышло что-нибудь ко вреду его ханской милости, то допусти, Боже, чтоб этою саблею, — Хмельницкий показал на саблю хана, — отделилась моя голова от тела!
— Мы верим тебе! — сказал Ислам Гирей. — Начинайте вы, потом я приду и разорю Польшу.
У хана были причины гневаться на короля Владислава. Король решительно отказался платить Ислам Гирею ежегодную дань — «поминки», ибо он — «отпущенник». Двадцать лет тому назад будущий хан был в плену, отпустили его, взяв клятву — никогда не нападать на польские земли.
По знаку хана Богдану поднесли черкесский панцирь, саадак с луком, стрелами и кинжалом, розовый кафтан, раззолоченный кунтуш и опоясали дорогой саблей.
На том прием был закончен. Ради будущей удачи и ради дружбы хан устроил для казаков пир.
Угощал казаков нуреддин. На пир явился глава ширинского рода, по знатности после Гиреев первый в Крыму, перекопский мурза Тугай-бей, а с ним — Иса.
Сели они по-семейному: Тугай-бей с Богданом, Иса с Тимошем. Много не говорили, только похлопывали друг друга по плечам.
— Помнишь, как ночью засаду ждали? — шепотом спросил Иса.
— Помню.
— А помнишь, в карты играли, в носы?
Иса от радости коверкал русские слова, и Тимош смеялся и говорил по-татарски, смеша Ису.
Но скоро смех у Тимоша иссяк.
— Ты чего стал мрачный? Ты мне не рад? — Обида прозвенела в голосе Исы.
— Чего мне радоваться? Я остаюсь заложником.
— Ты остаешься в Крыму! — Иса хлопнул в ладоши, вскочил на ноги. — Ай, хорошо!
— Тимош остается у хана, — объяснил Тугай-бею Богдан.
— Пусть и мой сын остается у хана. Вдвоем им будет хорошо. Они — большие друзья. — И посмотрел Богдану в глаза. — Отбрось все сомнения. Я приду к тебе в срок, который ты назначишь.
— Сколько под твоей рукой сабель?
— Шесть тысяч.
Хмельницкий, обдумывая свою мысль, улыбнулся, а потом и просиял, словно солнце всходило — и взошло.
— Буду вечный твой должник, Тугай-бей.
— Это я твой должник. Ты сына мне сберег. Скажи, когда мне надо быть у тебя?
— Ровно через месяц, день в день. Восемнадцатого апреля. Но до этого хорошо бы тебе послать небольшие отряды. Нужно сбить в степи сторожевые посты. Они стоят на пути людей, которые идут ко мне.
Тугай-бей поднялся, поднялся и Хмельницкий. Тугай-бей прижал его к своему сердцу, а казак Тугай-бея — к своему.
5
В Чуфут-Кале — каменный город караимов — прискакал Суюн-ага, чауш Ислам Гирея. Он привез ханский фирман главе общины старому Эрби. В Чуфут-Кале на житье и под надзор направлялся сын казацкого атамана Хмельницкого — Тимош.
Старый Эрби прочитал фирман и с гневом отшвырнул от себя:
— Мы никогда не примем в свой город казака!
Суюн-ага побледнел от ярости.
— Вы, не убоявшись гнева высокосановного хана, бросаете его фирман наземь! Противитесь воле его! Так знайте же, что к Балта-Тиймезу дотронется топор!
Чауш ускакал, и вожди караимов немедля короткой опасной дорогой помчались за ним следом: Балта-Тиймез — священная дубовая роща на кладбище. Догнали Суюн-агу у Салачика, одарили решительного чауша деньгами и объяснили причину своего отказа принять заложника.
— Мы не можем поручиться за жизнь молодого Хмельницкого. Многие из наших имеют к казакам кровную месть.
Суюн-ага выслушал объяснения, взвесил на руке мешочек с деньгами и, сменив гнев на милость, обещал уговорить хана отменить приказ.
Хан Ислам Гирей, услыхав о кровной мести, решил оставить Тимоша в армянском квартале, у Аветика-оглы.
6
Казачье посольство уезжало из Бахчисарая рано поутру. Положив руку на плечо Тимоша, Богдан прошелся с ним по зеленому дворику.
— Смотри тут за ними, сынок. Весточки мне будешь слать через того синеглазого монаха. Чтоб не заметили, Богу молиться ходи каждый день. Не ленись. Татары пять раз на дню молятся.
Тимош, взъерошенный, как совенок, глядел на отца — на животворную икону так не глядят.
Казаки троекратно обнимали и целовали хлопца-заложника, совали ему кто что, лишь бы утешить. Богдан первым сел в седло, наклонился, пожал Тимошину руку.
— До встречи, сынку! Бог даст, встреча не за горами.
И рукой, будто невзначай; по голове Тимоша погладил.
Вот тут-то и навернулись слезы на глаза хлопцу.
— Гей! — крикнул Тимош, набычив голову и ударяя рукой по крупу отцовского коня.
Казаки поскакали.
— Гей! — взмахивал руками Тимош, шагая следом.
Кони взяли в галоп, хлопец побежал, но тотчас и остановился. Татары смотрели на проводы. А татарки, уже проведавшие, кто это и почему оставлен, украдкой отирали глаза. Уж они-то знали, что такое разлука.
1
Татарские летучие отряды, рассыпавшись по степи, сбили польские заслоны. Человечье половодье захлестнуло Сечь. В первую же неделю четыре сотни Хмельницкого стали четырьмя тысячами.
В сопровождении Ганжи Богдан ехал поздороваться с вновь прибывшими, посмотреть, как их принимают старожилы, как устраивают.
Ехали мимо того места, под горой, откуда стреляли в Тимоша.
— Видишь оползень? — показал Богдан Ганже.
В тот же миг что-то свистнуло, толкнуло Богдана в грудь.
— Ты ранен? — закричал Ганжа, загораживая Хмельницкого.
Богдан без страха, с одним только удивлением смотрел на дрожащее тело стрелы, впившееся в его грудь. Дернул стрелу от себя: ни боли, ни крови. Ганжа выхватил из-за пояса пистолет.
— Не поднимай шума! — гаркнул Богдан. — Я — невредим.
Дал лошади шпоры. Ганжа догнал его.
— Надо позвать людей! Прочесать лес!
— Не надо! — сказал Богдан. — Никто не должен знать об этом. Ни один человек.
Сломал стрелу, бросил в кусты.
— Тебя надо перевязать.
— Цел я. Пуговица спасла. — Богдан оторвал от кунтуша расплющенную ударом пуговицу, подержал на ладони, бросил в ручей. — Ни один человек, Ганжа, не должен знать об этом.
Ганжа, как всегда, молчал. Он и соглашался молча, и протестовал молча.
