Тотчас скинул с себя казацкую одежду, достал из сундука подаренное ханом: розовый кафтан, раззолоченный кунтуш, саблю.
— Гостей встречать!
Птицей полетела лодочка могучему Днепру наперекор.
4
На широком Днепре, как в тесном городе: снуют без передыху челны, «чайки», паром туда-сюда, туда-сюда. На берегах конные, пешие. Птицы галдят, лошади ржут — пришел конец тихой жизни. Человечий перелет птичьему помеха. Кошевой атаман кликнул казаков с их зимников: с Днепра, Буга, Самары, Конки и прочих речек.
Вечером 18 апреля залпами из пушек Сечь возвестила войску, что назавтра быть раде.
Самая большая и ранняя птаха — солнышко, сгорая от любопытства, выпорхнула из гнезда резвее вчерашнего, поглядеть, что же у людей придумано на нынче.
И едва солнышко показалось на краю земли, как снова грянули пушки. Клубами встал между небом и землей тяжелый пороховой дым, загрохотали медные котлы, и люди пошли со всех сторон на войсковой майдан. Столько набралось, что войсковая церковка потерялась в многолюдстве, а народ все шел и шел. И тогда кошевой атаман с согласия войска перенес раду в чистое поле, за крепостные валы.
Войсковая старшина поднялась на вал, и кошевой атаман, показывая на горло — голоса-де нет, передал слово войсковому писарю.
— Панове казаки! — зычно грянул Петр Дорошенко, заставляя толпу замереть. — Нет числа нашим обидам! Нет дна нашим слезам! Но даже у нашего терпения есть конец. Ясновельможные паны превратили вольную Украину в темницу Вольных людей они почитают за бессловесных волов. Но мыто помним, что мы казаки. И вот наше слово всем панам, всем «вашмилостям» — война!
— Война! — Словно сам воздух не выдержал и лопнул — так едино взорвалось это жуткое слово.
— Панове казаки! — охрипнув от напряжения, кричал Дорошенко. — Всякому человеку на Украине ведомо стало имя чигиринского сотника Хмельницкого. Он первый воззвал ко всему народу — встать и защитить себя, жизнь свою и честь. Пан Хмельницкий на нашей раде.
— Пусть говорит! Велим! — гласом единым пророкотала толпа.
Хмельницкий поднялся на вал. Он был в одеждах, подаренных ханом, в черкесском панцире. Поднял правую руку.
— Я зову весь народ украинский, от малого и до старого, вас, казаки, красоту и гордость народа, на великую, на страшную войну против неволи. Польская шляхта отобрала у нашего народа землю, города, селения. Ныне у народа отнимают веру и волю, а у казаков саму жизнь. Украина в ярме. Она ждет нас, братья! И мы идем к ней, чтобы дать ей вздохнуть, матери нашей.
— Веди нас!
— Велим! Хмельницкого!
— Хмельницкого — в гетманы!
Кошевой атаман под одобрительные возгласы отправил в войсковую скарбницу Дорошенко и куренных атаманов за гетманскими клейнодами.
И вот поплыли над головами златописаная хоругвь и бунчук с позолоченною галкою, поплыли и вознеслись над земляным валом.
Кошевой вручил Хмельницкому серебряную булаву, серебряную войсковую печать и медные котлы с довбышем.
— Господи, благослови и помилуй! — с великой радостью провозгласил над многотысячной паствою сечевой пап.
И пошли казаки к сечевой церкви помолиться Богу, ибо многим из них суждено было лечь костьми в лютой войне, и знали они о том, и никто из них не печаловался.
5
Крестьянская телега, вихляясь всеми четырьмя колесами, похожая со стороны на косолапого неунывающего щенка-бедолагу, катила по обсохшему тракту.
В повозке полулежал на охапке прошлогоднего сена бледный молодой пан. Он то искал глазами жаворонков, находил и улыбался им, то вдыхал крепкий добрый запах поднятого сохой чернозема и опять улыбался, закрывая глаза голубыми-веками. Он улыбался встречным людям, хатам, солнцу, а когда к нему поворачивалась женщина, правившая двумя трускими лошадками, лицо его словно бы само начинало светить.
— Хорошо! — говорил он ей и прикрывал глаза, чтобы скрыть слезы неведомого прежде чувства.
Он радовался, что живет, что эта женщина, спасшая ему жизнь, — его мать, что земля, по которой они едут, — Родина.
Это были пани Мыльская и сын ее Павел.
Они возвращались домой.
1
Валашский, червонного золота конь вынес Стефана Потоцкого на веселую от одуванчиков вершину косогора.
Степь, изумрудная, как спинка ящерицы, сверкающая влагой, необозримая от края и до края, манила в просторы пылкое войско молодых шляхтичей.
Стефан Потоцкий незримым движением узды приковал коня к земле, и все невольно засмотрелись на живое изваяние. Рыцарь медленно поднял десницу и указал направление передовому отряду. В следующее мгновение всадник и его конь ожили.
— Пан Шемберг! — по-мальчишески звонко закричал Стефан Потоцкий. — Пан Сенявский! Сюда! Ко мне! Пан Чарнецкий! Пан Сапега! Все! Все! Вы только посмотрите!
Полководец, обрастая свитой, показывал степь, как новую игрушку, радуясь ее красоте, не скрывая своего счастья: он — первый здесь, он — командир, прекрасное войско, проходящее под холмом, его войско, оно повинуется его слову, его жесту.
Вслед за тысячей драгун пана Сенявского, вольно сидя на лошадях, вольно держась в строю, проскакала тысяча реестровых казаков каневского полковника Войниловича и полковника белоцерковского Бучанского. За казаками двигалась личная сотня наемников комиссара Войска Запорожского пана Яцека Шемберга, сразу же еще полторы сотни кварцяных немцев под командой Стефана Чарнецкого, за двумя сотнями крылатой конницы Сапеги проскакали крылатые коронного обозного Стефана Калиновского, сына польного гетмана Мартына Калиновского. Чуть приотстав, нарядный, похожий сверху на моток цветных ниток, гарцевал отряд, состоящий из трехсот шляхтичей, рыцарей вольных, скучавших по настоящему делу, молодых, драчливых, помышляющих о славе.
Наконец, пушки, обоз.
…Потоцкий не торопился к войску.
— Как это все грустно, ясновельможные паны! Как все это невыразимо грустно! — воскликнул он, даже не позаботясь погасить улыбку.
Он весь сиял, этот загрустивший полководец.
— Что бы вы мне ни говорили, пан комиссар, я остаюсь при своем горьком для меня убеждении, — обратился Потоцкий к пану Шембергу. — Наше поколение — поколение неудачников. Экое геройство — побить сумасбродного сотника! Войско, рожденное для великой славы, для великих побед, должно обшаривать степь в поисках сумасшедшего хлопа.
Молодой Потоцкий не скрывал, что его пугает ничтожность предстоящего дела. На балу, перед выступлением в поход, вздорная красавица Катерина Серховецкая возложила ему на голову венок из весенних цветов, но через минуту, не понижая голоса, сказала окружавшим ее кавалерам:
— Нынче, чтобы стать героем, нужно иметь отцом гетмана. Уж гетман отыщет разбойника, который даст разбить себя в пух и прах.
Все это было чистой правдой. Николай Потоцкий мечтал оставить гетманскую булаву своему старшему сыну. Должности в Речи Посполитой пожизненные, но отнюдь не потомственные. Стефану необходимо проявить себя на поле брани. И слава богу, шумное дело сыскалось. О шуме Хмельницкий сам позаботился. Раззвонил о своем бунте по всей Польше. Имя Хмельницкого, как пасхальное яичко, перекатывалось и в старостве, и в сенате, и во дворце короля.
Все, конечно, понимают: разогнать скверно вооруженный и трусливый сброд — искусства большого не нужно. Стефана Потоцкого заранее угнетала его будущая победа.
— Нет более разрушительного оружия для великого государства, чем покой, — говорил он теперь Шембергу и свите. — Сидя на землях, доставшихся от дедов, мы будем знать толк в породах поросят и даже научимся в конце концов сами, без помощи арендаторов, считать прибыли. Но вот когда мы этому научимся, некий государь в звериных шкурах пройдет по нашим отменно вспаханным землям, чтобы раздать их своим воинам.
— Я давно знаю Хмельницкого, — мрачно откликнулся комиссар Шемберг. — Пан Хмельницкий не из тех, кто начинает дело очертя голову.
— А на что он может надеяться? — спросил Стефан Потоцкий. — Нет, я об этом Хмельницком даже слышать не хочу, ибо нам тоже не на что надеяться. Сия победа лавров не принесет. Я — о другом. Я о моей тоске по иным временам, когда отважный рыцарь мог создать королевство, а мог разрушить дюжину королевств. Я о временах Болеслава Храброго. А за мерзавцем Хмелем нам придется еще по днепровским островам лазить, как за подбитой уткой.
Шемберг первым тронул коня, раздражение переполняет его.
Уж больно все легко делалось!
Коронный гетман, имея под рукой пятнадцать тысяч великолепного войска, дошел только до Чигирина. Далее начиналась дикая степь, и гетман, дабы не утруждать себя заботой о громоздком обозе, разделил армию на две части. Одна с ним осталась под Чигирином, другая, во главе со Стефаном, выступила на бунтовщиков. Но и эту армию хотели избавить от лишних хлопот. Ради быстроты маневра коронный гетман разделил войско еще на две части. Четырехтысячный отряд реестровых казаков с пушками и со всем продовольствием был отправлен на лодках по Днепру до крепости Кодак, а со Стефаном, сушей, пошла конница, легкие пушки и небольшой обоз — всего тысячи три воинов. Чтобы не повторять за Днепром долгой петли, углубились в степь. Марш совершали без разведки, не выдвигая заслонов, не заботясь о тыле.
