– Он молодец!..
– И не такое бывало!..
– Отхлебну шнапсу!..
– Оставь глоток!..
– Вперед, парни!..
И вдруг жарко полыхнули в лицо пулеметы, упрятанные за стенами каменного здания. Перекатываясь через головы, солдаты шлепались мешками; крича, ругаясь и просто молча покатились в кусты первые раненые.
– Вперед, вперед!.. Кто там отстал?.. Позор, позор!..
Но уже залегли, прижатые огнем, и покатились обратно, волоча за ноги и за руки хрипящих раненых. Избиваемые шомполами, бежали мулы; тирольцы снимали минометы, наспех втыкали в каменистую землю их треноги, и первые мины, взвизгивая, полетели в сторону здания.
Бой разгорался. Пулеметы прорезали сумерки огненными росчерками. Егеря наспех глотали шнапс – готовились снова идти вперед. Где-то на уступах скал, черневших вдали, заполыхали ракеты, и солдаты сразу оживились:
– Наконец-то подходят!
Это подходил второй отряд егерей, посланный в обход, чтобы ударить по партизанам с фланга. И в этот же момент закричало несколько голосов:
– Они отступают… Поднимаются в горы!..
Теперь уже все видели, как темные фигуры людей выбегают из замка, скрываясь в тени высоких гор; только пулемет, упрятанный в стене здания, неистовствовал по-прежнему.
– Ахтунг! – вскочил Вальдер. – Мы не дадим уйти им!.. За мной, солдаты!..
Пауль Нишец опомнился, стоя на широкой площадке лестницы внутри замка. Прямо отсюда начинался длинный коридор, в конце которого светилось низкое чердачное окно. В этом-то окне и стоял пулемет, а рядом с ним, плавая в луже крови, лежал босой здоровяк-матрос в тельняшке…
* * *
Никонов отводил свой отряд в горы, пробиваясь через редкие заслоны егерей. Партизаны шли молча, помогая один другому преодолевать все возрастающую крутизну. Время от времени они так же молча скидывали с себя поклажу и метким огнем сбивали в низину егерей, продолжавших преследование. Они слышали, как внизу долго работал пулемет, у которого остался Саша Кротких, потом стих. Все остановились на мгновенье и сняли мешки.
Горный ручей с ревом перекатывался по камням.
– Мы его перейдем, – сказал Никонов, и Осквик, держа на каждом плече по ящику с патронами, первым вошел в стремительный поток. Шагнул раз, другой, третий… пошатнулся, упал… Нет, успели поддержать…
«А где же товарищ Улава?» – подумал Никонов, пропуская мимо себя людей и не видя ее среди них.
– Где фрекен Астри? – громко спросил он. – Кто шел с нею?
Никто не отвечал. Ее видели в самом начале, когда покидали лагерь, а потом…
– Нету, – ответили Никонову, и он крикнул:
– Осквик! Ведите отряд через перевал, ждите меня на западном склоне!..
– Куда вы? – крикнул актер с другого берега, но Никонов, не оглядываясь, уже стал быстро спускаться вниз. Он разглядел егерей, толпившихся на широком карнизе, они, казалось, совещаются, идти дальше или нет. Никонов обошел их стороной, цепляясь за кусты, сбежал по крутому склону.
Кто-то окликнул по-немецки:
– Эй, где лейтенант? – но Никонов не остановился, пытаясь угадать в темноте ту дорогу, по которой пришлось уходить.
– Улава! – громко, что есть силы напрягая голос, позвал он, и в этот момент ему было даже безразлично, что горные егеря, прочесывая перелесок в речном каньоне, слышат его.
– Улава… Астри, Астри!..
Один раз Никонову ответил чей-то стон; рванувшись в ту сторону, он увидел раненого фельдфебеля полевой жандармерии. Пытаясь подняться на ноги, жандарм стоял на корточках и глухо выхрипывал:
– О-о, майне киндер!.. О-о, майне фрау!..
Никонов намертво пригвоздил его к земле. Вытирая штык, злобно выругался:
– Сволочь! О детях и жене надо было раньше подумать!..
И снова стал звать:
– Астри… Улава!..
Затрещали рядом раздвигаемые кем-то кусты, и тонкий пискливый голос спросил:
– Кто здесь орет? Это ты, Пауль?.. Ты ранен или бредишь?
Никонов бросил егеря спиной на камни, сам прыгнул ему на грудь сверху. Совсем близко от своего лица он увидел лицо недруга – перекошенное страхом, худое, в очках, от сильного удара из ноздрей у него хлынула кровь.
И шепотом (почти свистящим от ярости) он спросил, путая от волнения норвежские и немецкие слова:
– Ты знаешь, что я тебя сейчас убью?.. Но я тебя, гниду, могу оставить живым, только скажи… Ответь мне: ты видел нашу женщину? Где она?.. Говори, если хочешь остаться жить!
– Там…
– Где там?
– Вон… там…
– Встань, гадина! Да говори, а то… вот!
– Там… Сейчас… Она расстреляла все диски, и… взяли… Вон!
Егерь вытянул дрожащую руку, и Никонов действительно увидел шагавших по гребню ближайшей сопки двух гитлеровцев. Впереди раскачивалась с руками за спиной тонкая и гибкая, как стебель, фигурка женщины в лыжном костюме; ветер рвал и относил назад ее длинные волосы.
– Отдай! – сказал Никонов и, вырвав из рук егеря шмайсер, твердым, казалось, даже неторопливым шагом пошел отбивать от врагов своего друга.
Франц Яунзен – это был он – рукавом шинели вытер окровавленное лицо, жалобно всхлипнул.
– Дурак! – непонятно к чему произнес он и заплакал. – Дурак русс, хорошо хоть очки не разбились…
Продолжая плакать, он выбрался из кустов. Дошел до изложия сопки, на гребне которой уже разразилась отчаянная схватка, и скоро по откосу горы, прямо к ногам Яунзена, осыпая лавину щебня, скатились два трупа тирольцев…
Никонов только глубокой ночью отыскал партизан на новом, малознакомом месте. Хрустел под ногами гравий, холодом тянуло из ущелья, ветер трепал раскинутые палатки. Маленький костер потрескивал среди камней.
Осквик крикнул:
– Вставайте, товарищ Улава жива!..
Их обступили партизаны, появлялись откуда-то из темноты все новые и новые, со всех сторон сыпались возгласы радости.
Астри упала Никонову на грудь, обхватила руками его крепкую шею и ласковым шепотом (ему вспомнилась Аглая) сказала:
– Спасибо!.. Я никогда не забуду и эту ночь, и этот костер, и… тебя!
Он гладил ее вздрагивающие плечи, не мигая смотрел на пламя костра, и не было слов у него в этот момент. Он чувствовал, как в душе накипают слезы, еще немного, вот-вот, и они хлынут из глаз – яростные и страшные.
Тогда он поднял лицо кверху, а там, наверху, в застывшем черном покое дрожали трепетные неяркие звезды.
Иржи Белчо просыпался рано утром, с наслаждением прислушиваясь, как похрустывают чистые простыни, уютно и непривычно стучат ходики, а с кухни уже доносится шум закипающего чайника. Он открывал глаза, и с портрета, повешенного Аглаей как раз напротив кровати, прямо на него смотрел смеющимся взглядом Никонов.
«Ну, здорово!» – казалось, говорил этот взгляд, и Белчо каждый раз мысленно переносился туда, где дымят сейчас костры, сиротливо шепчется замерзающий вереск, сменяются на постах часовые…
«Как-то там?» – невольно задумывался словак, но уже прибегала румяная после умывания дочь Аглаи, тормошила его, стягивала с постели, звала с собой гулять.
– Вот вы и сходите, – советовала за столом тетя Поля, разливая по чашкам чай. – Потом на родину вернетесь, своим расскажете, как живем мы здесь, на самом краю земли.
А боцман добавлял каждый раз горестно:
– Он ничего и не увидит у нас: все разрушено, сожжено. Ни одного здания, почитай, не осталось.
– Вот об этом и буду рассказывать, – подхватывал Белчо, – все расскажу. И как работаете под открытым небом по двадцать часов, и как в театре сидите под бомбами, и как рыбу в океане женщины ловят… Все расскажу!
Иржи действительно полюбил ходить по мурманским улицам. Словака интересовало в этой полярной столице все, он даже заходил в дома, заглядывал в окна, и патрули уже несколько раз задерживали его за подозрительное любопытство. Когда же Иржи приводили в комендатуру, он на ломаном русском языке путано и горячо рассказывал историю своих приключений, которая всем казалась невероятной, и этим он еще больше усиливал подозрение. Но, к счастью, все кончалось благополучно, и вечером, сидя в комнате Мацуты, Белчо жаловался:
– Когда же мне дадут документы? Так жить нельзя…
Скоро ему выдали документы; в них говорилось, что предъявитель сего – гражданин Чехословацкой республики, участник Сопротивления, с декабря 1943 года по август 1944 года находился в партизанском отряде сержанта Константина Никонова и сейчас отправляется в Москву для вступления в Чехословацкий корпус.
– Я сам захотел этого, – говорил повеселевший Иржи, – теперь пойду воевать за мою Злату Прагу!..
Скоро он уехал. Провожать его пришел и солдат Семушкин, который находился в команде для выздоравливающих. Перед отходом поезда Белчо загрустил.
– Жалко, как жалко! – сказал он.
Ударил колокол, тетя Поля поспешно сунула в карман Иржи какие-то гостинцы, и словак вскочил на подножку.
– Я вас всех никогда не забуду! – крикнул он и, помахав рукой, закрыл ладонью глаза.
Так, пряча слезы, он и уехал, а Семушкин сбил на затылок шапку, вздохнул:
