Забыв о чертеже «Библиотеки всенародной», Брюс подошел к одному из полукруглых окон башенки и отодвинул его ставень. Открылось ночное морозное звездное небо над засыпающей в низине и покрытой снегом Сухаревой слободой. Невзирая на ворвавшийся холод, генерал-фельдцейхмейстер сбросил с себя красный свой иноземного сукна кафтан. Видимо, он ожидал, что младший Киприанов подхватит, а Бяша, по обычаю своему, растерялся, и великолепный тот кавалерский кафтан упал на пол. Брюс, не обращая внимания, подвинул к окошку самую большую из зрительных труб, объектив которой, подобно астролябии, был вделан в деревянный шар. Генерал-фельдцейхмейстер подсучил круженные рукава до локтей и принялся настраивать трубу – вымерил уровень отвесом, подкрутил установочные кольца, наконец приник к окуляру, продолжая приноравливать его верчением рукоятки.
Киприанов с чертежом своим в руке и Бяша, поднявший кафтан Брюса, молча наблюдали за манипуляциями генерал-фельдцейхмейстера.
Наконец тот нашел, что искал, некоторое время смотрел сам, видимо наслаждаясь, потом оторвался и пригласил к окуляру Киприановых.
– Планета Сатурн, коя имеет кольца! – воскликнул он, словно провозглашал появление какого-нибудь именитого гостя. – Смотри, смотри, Киприанов, и скажи – воистину ведь красота? Понимаешь ли, что сие значит для объяснения тайны происхождения миров?
И когда Киприановы насмотрелись, не зная уж, хвалить ли всемогущего творца при этом безбожнике Брюсе, генерал-фельдцейхмейстер собственноручно вернул все на место – и трубу и ставень, – позволил Бяше помочь ему надеть кафтан.
– А теперь реки, Киприанов, зачем же кольца сверхчудные сии показывать деревенскому мужику, коему не ведаешь, потребна ли и азбука?
Киприановы вежливо молчали, и Брюс подумал, что не следовало бы ему говорить так при них, ведь они сами из мужиков. Он решил перевести разговор на другую тему и заметил как раз, что Бяша не отрывает глаз от висящей на стене картины.
Гравюра эта представляла собой дородного человека с остроконечной бородкой, стоящего на коленях перед плахой, вокруг ряды господ в высоких шляпах, а в небесах – витающие аллегорические фигуры.
– Сие есть казнь, справедливее сказать – убийство несчастного короля Карла, совершенное британской нацией. Из-за сего исторического казуса мы, Брюсы, и покинули родину. Вам, русским, которые так любят своего государя, это, наверное, представляется диким…
Киприановы стали откланиваться, а Брюс разговорился и пришел теперь в отличное настроение. Направляясь к двери, чтобы проводить посетителей, он еще раз обратился к гравюре.
– Может быть, изволите спросить – ну, и как же англичане? Как обошлись они без монарха? Да по чести сказать, без монарха они не обошлись. Был там протектор Кромвель, но вчерашний плебей на троне, как известно, хуже всякого тирана. И британская нация поспешила королей законных пригласить обратно! Хе-хе…
Выпроводив Киприановых, генерал-фельдцейхмейстер еще раз оглянулся на дверь и, удостоверившись, что в башенке никого больше нет, разбежался и перепрыгнул через стул, хлопнув себя по ляжке и воскликнув:
– О-ля-ля!
Покачал головой – все-таки сорок пять лет дают себя знать. Теперь уж без одышки такой прыжок не обходится, хотя как человек военный генерал-фельдцейхмейстер следил за своей выправкой. Отдышавшись, привел себя в порядок перед зеркалом, поправил фитили в свечах и, потерев удовлетворенно руки, отомкнул потайной шкафчик.
Там у него среди вещей архиважнейших хранилась запотевшая от старости стеклянная банка с заспиртованным монстром[225]. Это был купленный Брюсом за безумные деньги во время путешествия по Германии гомункулюс[226] – якобы искусственный человечек, изготовленный великим химиком Парацельсом.
Брюс, нахмурившись, пытался сначала оттереть мутное стекло, но вскоре это ему надоело, он взял сильную лупу, придвинул свечи и принялся старательно разглядывать жалкую синюю плоть зародыша в банке.
Внезапно он вздрогнул, ему послышался стук в дверь. Кто бы это мог быть? Слуги и подчиненные знали – в кабинет Брюса без вызова хозяина даже и стучать нельзя. Но стук повторился.
Брюс вскочил в намерении строго наказать ослушника, сунул банку в железный шкафчик, распахнул дверь. В башенку вступил, кланяясь, странный человечек маленького роста, с худым и язвительно улыбающимся лицом. Все в его одежде – и паричок, и кафтанчик, и панталончики – было респектабельным, будто только что из версальского салона.
– Миль пардон, вотр экселянс, же озе де детрюир вотр солитюд… – заговорил он на отличном французском языке, что означало: «Тысячу извинений, ваше превосходительство, я осмелился нарушить ваше уединение…»
Все же ясно было, что он не француз, а Брюс французского языка не любил, он и на языке своих дедов – английском – объяснялся через переводчика.
– Что вам угодно? – спросил Брюс по-русски.
Посетитель достал из кармашка камзола лорнет, рассмотрел не торопясь кабинет и его хозяина, затем лорнет сложил и вдруг подскочил с курбетом, сделав наивежливейший поклон, как это делают учителя танцев и цирковые мимы. И суровый Брюс поневоле улыбнулся, вспомнив, как сам четверть часа тому назад по-мальчишески прыгал на этом самом месте.
– Что ж, пожалуйте… – пригласил он любезно.
А посетителю, видно, только это и было надобно. Он тотчас уселся на атласный пуф и, вновь достав лорнет, продолжал рассматривать хозяина, который запирал шкафчик.
– Якушка, или ты меня не узнаешь? – спросил он с комическим сожалением.
Брюс резко повернулся, даже ключи уронил. Что за притча? Со времен далекой юности никто не смел так называть его – «Якушка»!
– Вельяминов я, – сказал посетитель, привстал и шаркнул ножкой, как бы представляясь. – Помнишь великое посольство, Амстердам, австерии[227], наши дебоши?
Да, да, да! Вельяминов! Брюс помнит – был такой у них в потешном полку, ну уж действительно всех потешал. Затем Петру Алексеевичу не угодил, тот велел ему шутить, наверное, и по сей час где-нибудь шутит. Лет десять тому назад говорили, что он в комнатных шалунах у царевны Натальи Алексеевны. Царевна умерла, стало быть, пенсию пришел выхлопатывать.
– Говори, что тебе надо! – резко сказал Брюс, он не любил ходатаев по личному делу.
– Ах, Якушка! – вновь сожалительно произнес шут. – Много ты стал ныне знать, скелеты у тебя тут, уродцы в банках… Знайка-то по дорожке бежит, а незнайка в постельке лежит. Не бойся, однако, фельдцейхмейстер, я у тебя ни денег, ни почестей просить не буду.
Брюсу на мгновение стало стыдно – действительно, зачем его, старого теперь уже человека, обижать? И пострадали-то они с ним когда-то за одно и то же – за отвращение к пьянству. Всемогущий князь-кесарь[228] Ромодановский его, Брюса, каленым железом мучил, заставляя пить водку. Тот еле от него убежал, добрался до Петра Алексеевича, который был в Амстердаме, царь оттуда даже писал своему возлюбленному князю-кесарю: «Зверь! Долго ль тебе людей жечь!» А спустя малое время он же, Петр Алексеевич, этому Вельяминову, который привез диплом Парижского университета, за отказ от заздравной чарки повелел всю жизнь быть шутом.
– Так что тебе, камрад? – спросил Брюс уже мягче.
Вельяминов просил его, генерал-фельдцейхмейстера, быть сватом. Ведь, к примеру, и его царское величество соглашается сватать даже совсем простых людей – матросов, корабельщиков, купцов.
– Кого же сватать?
– От Василья Киприанова-младшего надобно сватать Степаниду, дочь Канунникова, вице-президента Ратуши.
– Киприанова! – изумился Брюс. – Да они только ушли от меня! И ни словечка ведь, хитрецы! Тебя предпочли подослать!
– Нет, нет! – уверял Вельяминов. – Они тут ни при чем. Это я, сам, жалеючи их, придумал…
Но генерал-фельдцейхмейстер вскочил, не в силах сдержать нарастающий гнев. Это уж слишком! Теперь и его, Брюса, хотят сделать шутом! Сватать Киприанова? Никогда! Всяк сверчок, в конце концов, знай свой шесток. Ах, эти интриганы, а с виду божьи агнцы. Недаром, видать, обер-фискал к ним прицепился!
Шут тоже вскочил, стал бегать за расхаживающим по комнате Брюсом, объяснять. Ведь любовь! Ну, положим, сам-то он, Брюс, мог жениться из политесу, но ведь должна же быть на свете настоящая любовь? Отец девицы распален чрезвычайно, о Киприанове и думать не хочет, теперь лишь сватовство такого человека, как Брюс, может спасти любовь…
Но генерал-фельдцейхмейстер только фыркал, останавливался перед зеркалом, чтобы выщипнуть седой волосок, и не переставал повторять: «Ах хитрецы, ах проныры!»
Так и ушел от него шут несолоно хлебавши.
А в родительскую субботу[229] последний день провели Киприановы в своей поварне позади полатки. Переезжали они со всеми домочадцами в новопостроенный шаболовский дом, а в бывшей поварне отныне должна разместиться расширяемая гражданская типография. Настоянием генерал-фельдцейхмейстера директор Федор Поликарпов повинен был выдать Киприанову одну штанбу и даже мастеров отпустить.
