Строения скита лепились на обратном склоне холма и противоположном откосе лощины. Восьмигранное здание часовни «иже под колоколы»[6] — на отдельном холмике среди лощины, окружено старыми елями и соснами, но по высоте не достигает и половины стволов этих деревьев.
Встретить подводу вышли на тропу две старухи, и Марфа спросила у них, где келья Анастасии. Старухи мялись — одна была глуха, другая вовсе дряхла и слабосильна. Но, уразумев, о чем спрашивает приезжая, обе зашамкали наперебой:
— Юницу нашу, господню радость, видеть желаете? Доброе дело! Избавление от муки душевной и телесное исцеление получить надейтесь! Ступайте с верой и обрящете радость! Вон поезжайте за гору, там она спасается, Анастасия. Помоги ей, господи, своей благодатью! Осени, господи, младую главу духом святым!.. Батюшки-светы, да ты, странница, никак Ключовским бродом пожаловала? Да как это тебя отец небесный сохранил?
Марфа уже не слушала причитаний, тронула коня. За поворотом она увидела домик среди темных елей. Над трубой чуть вился пар. Ни забора, ни палисада при доме не было — только дровяной сарай и земляной погреб.
Женщина привязала лошадь к дереву и поднялась на крыльцо. Толкнула дверь, обитую войлоком, миновала полутемные сени и очутилась в келье лицом к лицу с той, кого так давно и так глубоко ненавидела.
Но Марфа не сразу и признала свою бывшую прислужницу Тоню в этой строгой и величавой женщине в черном. Ряса до пят… Платок до черных, будто кистью наведенных бровей… Глаза огромные, скорбные, взгляд глубокий…
— Здравствуй, Тоня!
Ни смущения на лице инокини, ни улыбки привета, ни даже удивления, словно хозяйка «Лихого привета» каждый день жалует сюда в гости. Но поклон монахини — низок и смиренен.
— Здравствуйте, Марфа Никитична! Зовут меня сестра Анастасия. Мирское имя уже и сама даже забываю, дай бог и вовсе позабыть скорее. Спасибо вам, что потрудились келью эту проведать. Дайте, я вам раздеться помогу. Не угодно ли щец горячих с дороги? Еще, наверное, не остыли в печи.
— Нет уж, благодарствую. По делу я к тебе. Уходить тебе пора отсюда. Слух пошел, красные власти все леса перерыли, тебя ищут. Отец Николай велит тебе переехать со мною к провожатым твоим. Нынче же с богомольцами дальше отправишься, в глубокие леса, ко скитам керженским, что ли… Время дорого… Чего стоишь-то?
Осматривая келью, Марфа увидела на стене черную схиму — наплечную накидку, клобук на голову и епитрахиль, род передника, надеваемого на шею и спускающегося на грудь схимнице. И клобук, и остальные части схимы были испещрены мрачными знаками, символами смерти и отречения от мира. Тут повторялись кресты и распятия, черепа, скрещенные кости, изображения ключей, петуха и лестницы. Все это было вышито белым по черному полю вместе со старославянскими надписями — пророчествами.
— Не рановато ли тебе в схиму облачаться? Чай, не старица еще? — съязвила посетительница мимоходом.
— Схимы я никак еще не могу быть удостоена, ничем пока ее не заслужила, — ответила молодая монахиня. — Просто жила в этой келье до меня святая старица-схимница. Рассказывали, что сорок лет более трех слов в сутки не произносила. А мне велено беречь и хранить ее схиму, пока достойная хранительница сыщется и этой схимы удостоится.
— Ладно, знаю, что ты — скромница. Только поживее в дорогу собирайся, каждая минута на счету!
Скитница Анастасия только головой покачала.
— Напрасно себя побеспокоить изволили, Марфа Никитична, ехали в такую даль за мною по трудной дороге. Вчера старец Савватий присылал ко мне скитника…
— Неужто Савватий еще жив?
— Не встает с ложа и временами заговариваться стал. Людей иной раз в лицо не узнает, память не всегда ясна. Кончины ждет близкой, а вот вчера обо мне вспомянул и прислал сказать, что гости его лесные, недавние, хотят меня в дорогу взять, а он меня ехать с ними не благословляет.
— Почему же так? Ведь сам отец Николай ехать велит.
— Отцу Николаю неизвестно, что люди эти недобрые, не богомольцы они, и идти с ними погибельно. Мы со старцем Савватием давно бога молим, чтобы простил их тяжкие прегрешения, а они ими похваляются.
— Что же это за люди, по-твоему?
— Белогвардейские офицеры, что из Ярославля бежали. С ними, сказывают, и Иван Губанов, что служителем был на скотном дворе, а на самом деле — каратель, подъесаул казачий. Пулеметчиком он в белом отряде, и не могу я, грешница, на руки его взглянуть! Сколько он ими в одном Ярославле крови пролил! И похвалялся отцу Савватию, что непрестанно баржу нашу с берега обстреливал, всех беглецов смертью убивал. Он, значит, застрелил в воде и Сашу Овчинникова, да будет тому память вечная, благодарная! Могу ли я с убийцей его к одной погибели вместе идти? Нет, нет, Марфа Никитична, обо мне не хлопочите! Перед богом я грешна, как все, а перед красной властью вины не имею, и не надобно отцу Николаю за меня опасаться. Места, лучшего, чем здесь, не найти. Здесь надеюсь и в гроб лечь, когда бог велит.
А Марфа уже и не слушала, не вникала в слова Антонины, как только прозвучало у той на устах Сашкино имя. Сердце зашлось от ярой ненависти к этой черной змее, бесстыдно посмевшей упомянуть его здесь, при той, у кого она отняла, отколдовала всю радость жизни…
Хмурое лицо Марфы потемнело, как Волга в грозу. Она отвела взгляд, чтобы соперница не прочла в нем своего приговора…
Снаружи, за окном, будто скрипнул снег под чьими-то шагами. Опасаясь, как бы ей не помешали, Марфа рванула кожаную застежку полушубка и сунула руку за отворот.
Пораженная неожиданным движением и, главное, страшным лицом Марфы, Антонина вдруг на полуслове смолкла, отступила назад и подняла руку перекреститься. Ослепленная гневом женщина поняла это движение так, будто Тонька хочет защититься…
Выхватывая из-за отворота нож, Марфа зацепилась рукоятью за кожаную застежку. Это чуть приослабило замах, когда Марфа кинулась на инокиню.
— В гроб, говоришь, змея? Ложись в гроб за Сашку!
У Антонины в глазах сделалась ночь, и вдруг она всем телом ощутила странную легкость, будто разом потеряла вес и может уплыть по воздуху…
Через мгновение она ощутила в груди что-то постороннее, мешающее вздохнуть, но не поняла, что с нею, и даже не удивилась, когда в темном дверном проеме появилось четверо незнакомых мужчин. Лица их были странно испуганными, а сама она никак не могла объяснить этим беспокойным людям, что теперь-то все стало очень хорошо и очень просто!
Глава двенадцатая
Падающие звезды
1
Макарка Владимирцев помогал Губанову разбирать пулемет, уже снятый с наружной огневой позиции. В жилом помещении скита сегодня с утра не топлено, дверьми хлопают, никто не бережет перед уходом домашнего тепла. Монахам-скитникам в соседних лесных убежищах велено было с утра не покидать жилищ, пока отряд «новых богомольцев» не покинет своего укрепления и не уйдет через болото.
Губанов узнал Макара, когда Зуров привез его в леса. И Макар вспомнил, как обучался у Ивана Губанова в Яшме игре в бабки и даже получил от него в подарок полный набор — одиннадцать штук ровненьких, чистеньких, одинаковых бабок.
Степан и Артамон, трактирщики из «Лихого привета», приглядывались к сборам отряда. Они сами отслужили в солдатах всю войну и могли судить, что командир Зуров выступает в поход со знанием дела. Заботливо готовили вьюки с продовольствием, оружием, боеприпасами. Макар уже знал маршрут: сперва на город Макарьев, потом на Ветлугу и Вятку, а там и до Перми. Фронт, по слухам, передвигался с востока на запад — значит, навстречу отряду.
С часу на час ожидали возвращения Сашки, Сабурина и Букетова, возможно, уже с монашкой. Офицеры сочно острили, как она поедет с ними, и капитан Зуров начинает втайне жалеть, что связался с такой обузой. Верхом-то небось не сможет, понадобится подвода, снизится проходимость… А Губанов, напротив, доказывал, что подвода и без монашки обязательно нужна, чтобы держать наготове пулемет под тулупом ради маскировки. И всем было немного жаль трогаться с безопасного, насиженного места.
Губанов рассказал мальчику об участниках похода. Представлены все роды войск. Зуров — артиллерист, Букетов и Горельников — пехотинцы, Кулагин — сапер, Пантелеев — военный врач, Сабурин — кавалерист. Стельцова и Владека Зборовича мальчик знал уже раньше, но ожидали Стельцова из ярославской поездки не ранее как через неделю.
Облачная дымка редела, и сквозь нее стало просвечивать жирным пятном зимнее утреннее солнце. Не снят только второй пулемет с турели, устроенной из пня, вбитой в него тележной оси и колеса, к которому привязан за катки пулемет. Конструкция Ивана Губанова, дает обстрел на все 360 градусов… Легко и удобно стрелять вверх… Ведь в Яшме — аэропланы.
На сердце у Макара становится тревожно, Что за странная пошла война? Раньше кадетам объясняли, что они, как люди русские, должны сражаться за веру, царя и отечество и стрелять в иноземцев — австрияков, немцев, турок, мадьяров. А теперь вот Иван Губанов готов стрелять в Сергея Шанина… Жутко это и трудно понять!
