— Такого на моей памяти в Двинском устье не бывало прежде. Политес тут тонкий, и с Вильгельмом, и с Людовиком нам неча ссориться. Отпиши-ка ты в Посольский приказ Льву Нарышкину, пускай ответствует, как поступать.
— И то верно, — согласился Апраксин и в тот же день отправил запрос в Посольский приказ.
Вечером вызвал дьяка Озерова:
— Распорядись-ка, штоб в Гостином дворе те голландские суда товарами без спеху загружали да и ихний товар не прытко торговали. Пускай месячишко побудут, там видней станется.
Прошел день-другой, и Апраксин забеспокоился: «Петр Лексеич-то далече, а ежели Нарышкин где загулял, а дьяки его мух ловят?»
Сел за письмо царю. Начал с поздравления:
«Премилостивому моему государю, пречестнейшему бомбардиру Петру Алексеевичу здравствовати со всеми страдатели против поганых за светлую церковь и правоверных христиан под басурманским игом мучающихся. Поздравляю тебя, моего государя и всем тамошним славною победою, а взятие каланчей и желаем чтоб Господь Бог по намерению вашему, то адово гнездо от христианских ваших рук». Перо скрипело, каждое слово давалось с трудом. Никто не учил его правильному писанию. Сам учился, в детстве у дьячка в приходской церкви в Москве, а потом, при Федоре Алексеиче, поневоле пришлось заняться и чтением, и письмом, государь был больно грамотен. При Петре Алексеевиче Никита Зотов помогал. Апраксин потрогал кончик пера, совсем разлохматилось, взял новое и продолжал:
«Изъявительно: прошлого августа месяца пришел караван Галанской, двадцать шесть кораблей, за ними два корабля опасные, и стояли для погоды те опасные корабли перед устьем. И в тех же числах пришли из Французского государства два корабля: на одном корабельщик Унка Тиман, на другом француженец и те корабли опасные капитаны оба взяли: и я посылал к ним говорить майора Карлуса Шневенца, чтоб они те корабли отдали, и новые дела не вчиняли и в реке царского величества кораблей ничьих не имали, а имали б, будет им повелено имать на великом море. А великое море считаемо позади Кольской губы от острова Кильдина или от Северного Носа. И оне, государь, сказали, что-де Ункин корабль, буде нам даст воевода свидетельство, что тот корабль был послан для питья на дворе его царского величества. И мы-де тот корабль отпустим, а другой-де корабль нам отдать нельзя для того, что он французский.
Сотвори, государь, милость, прикажи ко мне отписать, как мне с ними быть; дело новое и образца такова не бывало, чтоб в устьях имать корабли; свариться с ними не смею, и уступить так же не смею, чтоб не учинить бесславия. А мне кажется отнюдь того учинить невозможно что б им корабль иметь в земле царского величества не только что в устье, ни близ Поноя. И я, государь, писал в Посольский приказ отписку, а милости твоей изъявляю, а корабли французские оба на якорях же. Умилосердись, государь, что б указ скорее прислали, есть ли здуруют да уведут корабли, мне кажется гораздо дурно без указу свариться с ними не смею. Прошу у тебя, государя моего, милости. Раб твой Федька Апраксин. Многократно челом бью. Сентября 3».
Письмо получилось длинное, никогда еще таких воевода не сочинял. Но на душе стало спокойнее, все обстоятельно доложил царю. Почту отправил в лагерь царя с нарочным стрелецким пятидесятником.
— Едешь по делу государеву. Лошадей на подставах требуй, к воеводам жалуйся. Дождешь государев ответ и айда обратно, без задержки, — наказал он пятидесятнику.
В тот же день послал «Святого Петра» к Двинскому устью, чтобы оберегать французские суда и привести их под конвоем в Архангельский.
В порту разгружались голландские купцы. На одном из судов доставили купленную Петром год назад тридцатидвухвесельную галеру в разобранном виде. Царь хотел использовать ее для походов по Волге на Каспий. Но недавно передан был наказ царя: «Не мешкая отправить «члены» галеры водой в Вологду, а оттуда в Москву».
— Замышляет, какую-нито новую страду государь, — посмеивался Афанасий.
— Как бы не так, — не согласился Апраксин, — ежели галеру указано в Москву везти, значит, для какого-нито дела.
Тут же вспомнил воевода о заботах:
— Что делать-то, отче? В уезде голодуха, по деревням старые да малые да бабы с голоду помрут. Нынче указ торговым нашим лавкам дал — четверть на продажу отпускать за десять алтын, не более. Токмо беда, сусеки у наших купчин пусты. Иноземцы, вишь, учуяли в лето, скупили весь хлебушек споро. А я им не указ.
— Господь Бог за грехи их накажет. В монастыри я послал наказ все лишки отдать пастве, оставить себе малое, на прокорм до весны.
— А я так порешил. Сам знаешь, жалованье государево мне тратить некуда, много ли бобылю надобно? — Апраксин подумал, вздохнул. — Без людишек-то и нам худо, в народе сила. Помочь решился.
— Коим образом?
— На всю деньгу, што в мошне, у купчин у иноземных хлебушко куплю, четвертей тыщу, раздам людям подешеву.
— Сие по-божески, по-православному. Как Господь учит — рука дающего да не оскудеет. И тебе доброе дело зачтется Господом нашим Богом.
Сказано — сделано. Кто-то спешит творить добро, когда приходят горе и беда, кто-то наживается на общем несчастье. Много лет наблюдал Апраксин за Петром. Водился за царем грех — любил выпить, погулять. Но на себя лишнего не расходовал, ходил всегда в потертом кафтане, старых штанах, стоптанных башмаках. А главное, прижимист был на казенную копейку. Даже Меншиков как-то обиженно проговорил: «Государь мне ни единой полушки сверх означенного не выдает на разные покупки, еще и доглядывает, не словчил ли».
И Федор перенял привычку не транжирить на себя все жалованье.
Из Двинска летописец за 1695 год: «В то же лето, грех ради наши, весна была вельми студена и не стройна, так же и лето, а страда была сенная вельми дождлива и протяжна за неустроением воздуха, а хлеб яровой и рожь самое малое число, что жали и то для толченины, протчее косили и скоту кормили, и под снег пошло не малое число и всякие земные плоды не родились. Многие деревенские люди для прокормленья брели в верховские города. И сего ради настроения, милосердуя о народе, ближний стольник и воевода Федор Матвеевич Апраксин изволил положить на продажный хлеб цену по 10 алтын и по той цене и покупали, и сам Федор Матвеевич взял на свое имя у иноземца Володимира Иевлева великую вологодскую лодью хлеба четверть по 20 алтын, по той же цене 10 алтын и в мире распродать велел, не по многу числу…»
Добрую половину купленного хлеба Апраксин распорядился переправить в дальние деревни, в Задвинье.
— Наши-то посадские в городе и Холмогорах и рыбкой, и другим промыслом перебьются, — пояснил он Озерову, — а ты проследи, штоб хлеб-то к ворам не попал. Давать не помногу, но всем хилым и сирым…
Осень уже вступила в свои права, и бабье лето прошло, когда появился посланник из-под Азова. Читая письмо царя, Апраксин радовался: «Слава Богу, не промазал я с голландцами».
«Min Her Guverneur Archangel, — писал царь, — понеже единым нынешним письмом, сентября 3 дня писанным, нас уведомить изволил в котором о бещинстве Голанских капитанов объявляется, что они в устье Двинском взяли два корабля и о том требуете решения: как с ними поступить, и о том соответствую, что никакого попусти сему не быть, понеже сие дело срамно есть и нигде в пристанищах приезжие такой воли не имеют, а хотя и неприятелей увидят, и их стерегут на море, а не в устье… и о том, что учинишь изволь уведомить. Piter».
Отложив письмо, посмотрел на пятидесятника:
— Как там под Азовом-то?
Пятидесятник словно ждал вопроса:
— Братец твой, воевода, кланяется, в добром здравии.
— Пошто крепость-то не взяли?
Стрелец, поежившись, помрачнел.
— Вправду, воевода, неладно там. Турка-то осада особо не гнетет. Ему с моря султан и припасы, и подмогу то и дело подвозит, а нашим крыть нечем, людей-то морских нема. А со степи татарва на конях то и дело набегает. Меж двух огней полки наши. Сказывал мне знакомец, десятник, приступ-то великий турки отбили, наших полегло немало.
Апраксин покрутил головой, вздыхая, а стрелец продолжал:
— Еще, воевода, сказывают, туркам-то на руку, к ним переметнулся иноземец от нас, Якушкой прозывают. Будто здесь его, в Архангельском, наняли, запрошлым годом.
«Неужто рыжий Енсен? — промелькнуло у воеводы. — У, тварь подлая!»
— А еще, воевода, как отъезжал я, в тот день непогода великая была: дождь с градом, а наши полки к штурму приуготовлялись…
Стрелецкий пятидесятник верно сообщил — полки под Азовом приготовились к штурму. Ждали только погоды.
Готовились к атаке с нескольких сторон. Крепостные укрепления, после подрыва их минами, должны были штурмовать полки Гордона и Лефорта. Гвардейские полки, Семеновский и Преображенский, с тысячью казаков готовы были ударить с прибрежной стороны, от берегов Дона. Командовать ими царь назначил Петра Апраксина.
