— Исповедуйте! — Казадупов вдруг выкрикнул фальцетом. — Не буду мешать вашей родственной сцене! Только вы, господин алхимик, не забудьте упомянуть, что благодаря вам наш батюшка полгода назад чуть не отправился к праотцам! — Хлопнул дверью.
С потолка посыпалось.
Отец Кирилл смотрел на Кондратьича.
— Да, это так, — сказал Кондратьич, сдув с плеч песок. — Нам была нужна желтая звезда. Князю и мне. От Курпы я знал, что она у вас. Мне она требовалась ненадолго, для философского камня, для стадии умножения, multiplicatio, помните ту комнату и аппарат? Благая сила звезды ушла туда. Потом князь быстро сбыл ее одному англичанину, который за ней охотился, англичанин тут же поплыл с ней в Америку, но не доплыл: кажется, она притянула льдину, мировой лед, третья порода… Еще я хотел спасти вас.
— Камнем по голове?..
— Да. Я внимательно просмотрел ваш гороскоп. Желтые звезды способны притягивать… Удар камнем, у вас был предначертан удар… Кто мог? Может, ваш садовник, Алибек. Да, скорее всего, он. Он стоит над вашим телом, кровь на сапогах. «Тьмы стало больше, хозяин…»
— За что ему было убивать меня?
— А за что потонул англичанин, прихватив в бездну целый пароход? За что цесаревич исходит кровью? За что сорок лет держат в идиотах бедного князя? За что меня вначале бросили в монастыре, потом пытались обменять (может, все-таки обменяли, а?), за что рос я в темной избе, где всей библиотеки было три книги? За что так ненавидит меня этот Казадупов? Впрочем, я ему приготовил еще один маленький киндер-штрейх[46]… — Кондратьич нервно зевнул, вытянул ноги. — Ни за что. Просто так. От скуки… — Поглядел на отца Кирилла. — Простите меня, отец…
— Бог простит.
— Бог… — Кондратьич пошевелил ногами. — Бог. Как вы думаете, они меня все-таки расстреляют?
Отец Кирилл приблизился к Кондратьичу. Стряхнул песок с его сутулой спины:
— Приступим.
Читается список прегрешений.
— Каюсь… Каюсь…
Серебряный крест опускается к губам. На кресте в последней агонии повисла черная фигура. Губы Кондратьича скривились.
— Не могу!
За дверью зашумели шаги.
Сухие губы прикоснулись к металлу. Запахло кровью и уксусом. Завеса в Храме разодралась пополам, храмовым ткачам придется долго штопать ее, почти два тысячелетия.
Они шли по крепости.
Впереди звенел голос Казадупова: «Вы за это ответите, вы слышите?»
Где-то прогремело, звякнули стекла.
«Что это?» «Узнать!»
Солдатик побежал в темноту, шлепая сапогами по пыли.
Отца Кирилла отвели в молельную.
Тело было свинцовым, ноги не подчинялись. Оставил крест, епитрахиль. Окамененное нечувствие. Опустился на скамейку, веки сами собою склеились.
…Декабрьское утро, колотежка в дверь. Деревца граната, надо бы пересадить, темно тут. Поверхность двери с застывшими потеками краски. Дверь бесшумно отворяется. Спокойный человек на пороге. Спокойно поднимает руку с камнем и движет в сторону головы отца Кирилла. Колокольный звон. «Приидите, поклонимся». Отец Кирилл, хлеща кровью, поворачивается, выбрасывая руки. Заляпанная ряса идет волною. «Предстательство страшное и непостыдное…» Распластанное тело на дорожке. «Хозяин, тьма вон настолько выросла!» Мутка наклоняется над ним, узкое платье мешает ей, она проводит по его слипшимся волосам.
— Ббчка, а бачка! — Солдат, татарин с добрым, поклеванным оспой лицом, тряс его. — Уходить вам надо, бачка! Капитан сказал уходить.
Отец Кирилл, в тумане, спустился во двор.
— Сюда, бачка! — Солдат тыкал рукой то в одну, то в другую сторону.
Под фонарем возникло перекошенное лицо Казадупова.
— Это саботаж! — Нижняя губа его прыгала. — Вы ответите за это!
— Вы забываетесь, — заслонил лицо затылок Аристарха Борисовича, прибывшего дирижировать казнью. — Пока вы в моем подчинении. А я не собираюсь рисковать мундиром из-за ваших капризов. Вы сами настояли на высшей мере, и я не понимаю, для чего теперь вы ломаете тут комедию. Он будет казнен вместе со всеми…
Отец Кирилл бросился к ним:
— Я как представитель… я прошу вас отменить эту казнь, всю казнь! Я прошу, я прошу проявить христианское…
— Э-это еще что? — повернулся к нему, тряхнув аксельбантами, Аристарх Борисович. — Почему посторонние?!
Казадупов, увидев отца Кирилла, замычал и замотал головою.
Рядом зацокало, и прямо под ухом фыркнула лошадь.
— Ваше благородие! Только оттуда, на Черняевской взорвалось, в подвале дома заброшенного… Думали, жертв нет, а потом…
— Что потом? Быстрее!
— Дети полезли, ваше благородие!
— Какие дети, что врешь!?
— Разные… И маленькие, и побольше… Хорошенькие все, как на выставке. Трупики есть, ну, которых взрывом. Из подвала какого-то лезли, наши сейчас там, из огня достают. Душегуб их, что ли, какой-то держал…
(«Но я слышу, понимаете, детские голоса… Вот сейчас…»)
Отец Кирилл глядел на лицо Казадупова. Оно было спокойным, почти мертвым. Потом дернулся рот, следователь засмеялся какой-то мелкой сыпью:
— Мои дети… Ангелы мои…
— Казадупов! — глядел на него отец Кирилл, но следователь все с тем же смешком бросился в темноту:
— Ангелы мои…
— Догнать! — прислушался Аристарх Борисович. — А это что за музыка?
— Приговоренных солдат выводят, ваше благородие.
— Хорошо поют, — одобрил Аристарх Борисович. — Ну-с, приступим. Фотограф прибыл?
— Так точно. Устанавливает аппарат.
— А вы, батюшка, свободны, свободны, — поглядел Аристарх Борисович на отца Кирилла. — Ступайте домой, отдохните. Сожалеем, что вас обеспокоили, могли бы и своими силами обойтись. Но это была идея господина Казадупова, который, как видите, сошел с ума-с… Доброй ночи! Честь имею!
Рябой солдатик подхватил отца Кирилла и потащил его к крепостным воротам.
«Господи, воззвах к Тебе, услышим мя…»
…Осужденных выводили по одному. За две недели саперы обросли бородами и отвыкли от воздуха. Один с выражением читал одну и ту же молитву, в перерывах чихал и тер нос. Последним вывели Кондратьича, который оглядел двор, словно собирался что-то сказать, может, даже пошутить.
Виселицы были приготовлены, подведен добавочный свет, его вырабатывали немецким движком. Свет был пожеланием фотографа, который был приглашен запечатлеть всю сцену для истории. Шедшие запели «Интернационал».
— Господин Ватутин. — Комендант крепости стоял возле фотографа и поправлял погоны, словно снимать должны были его. — Благодарю вас, что вы согласились. Нам нужна очень профессиональная работа. Фотографии будут отосланы в Петербург.
— Боже, что же, их не могли причесать? — Ватутин оглядел приговоренных. — И скажите им, чтобы не пели. А то у них на фотографии получатся открытые рты.
— Устроим. — Комендант отошел от Ватутина.
Отец Кирилл вышел, ворота с железным шумом затворились. Неподалеку стояла пролетка, которую все это время не отпускали.
— Куда прикажете? — Кучер раскрыл глаз и наблюдал, как отец Кирилл, подобрав рясу, залезает на сиденье.
— На Черняевскую, быстрее…
Ташкент, 11 сентября 1912 года
Ватутин нажал на спуск. В объективе возник человек в модном сером пиджаке и тут же исчез.
Серафим Серый отпил из стеклянной чашки и оправил пиджак.
— «Гамлет», — начал он, стараясь экономить голос, — есть трагедия Театра. — Выделил последнее словосочетание интонацией.
Так назывался его доклад.
— Именно Театра — и уже во вторую очередь Гамлета и всех остальных. Собственно, это трагедия Гамлета и остальных именно потому, что это есть трагедия самого Театра.
Публика, сидевшая под желтыми лампионами «Зимней Хивы», почтительно слушала. Мадам Левергер сложила губы бантиком, что эмблематизировало высшую степень интереса. На руках сидела собачка Мими, которая тоже слушала с вниманием и лишь изредка попискивала.
— Что значит трагедия Театра? — Серый выплеснул руку с породистой ладонью к публике. — Театр как ньютоновское пространство есть некое вместилище… Мир — театр, люди — актеры; люди уходят, театр остается. Вместилище может вмещать трагедии, может — комедии. Может — гардеробщиц или осветителей… И вдруг трагедия вмещаемого становится трагедией всего театра, от жан-премьеров до рабочих сцены. До зрителей. Трагедией мира, который театр. Это и есть «Гамлет».
Ладонь, повисев над публикой, вернулась в исходную позицию.
Отец Кирилл, третий ряд, место десятое, хочет видеть Серого лучше и достает очки. Он уже месяц как пользуется очками.
Казадупова признали невменяемым. Было следствие, отца Кирилла вызывали. Детей в подвале собирал Казадупов; дети показали на него, нашлись и другие улики. Кондратьич не обманул, он действительно устроил следователю киндер-штрейх. В потайной комнате, его санктум санкторум, куда Кондратьич привел тогда отца Кирилла и куда не смогли проникнуть погромщики, истекло время алхимической варки. Подвал с детьми был рядом, от взрыва он вскрылся, двоих засыпало кирпичом, еще один отравился дымом. Кондратьич прошептал тогда отцу Кириллу, как проникнуть во второй подвал и остановить «кокцию», но все случилось раньше. О второй просьбе Кондратьича отец Кирилл сообщать следствию не стал, ибо к делу она не относилась.
