Сабин и другие трибуны сразу отправились к расположению одиннадцатого легиона. Шестеро его командиров жили в просторных домах за пределами казарм.
Сабину представился помощник его предшественника, умершего от лихорадки после недолгой службы. Звали его Маринием, и он говорил на трудно понимаемой смеси греческого и латыни.
— Сколько тебе лет? — спросил у Сабина Корнелий.
— Что?
— Сколько лет — я имею в виду, сколько лет ты живешь на свете?
— Не знаю.
— Но ты должен знать, сколько тебе лет! Двадцать, тридцать, сорок?
— Может, тридцать?
Сабин оставил свои попытки отправиться осматривать жилище. О доме и саде заботились два раба, а ели легаты и трибуны все вместе в специально отведенной для них отдельной зале.
Легат был пожилым, от всего уставшим человеком. Он считал последние дни до конца службы и командование легионом переложил на плечи других — прежде всего своего заместителя, старшего по рангу трибуна.
В свое время Херея сказал Сабину, что с равными по положению наладить отношения проще, чем с центурионами, ведь именно они являются опорой легиона, и с ними-то новому трибуну и пришлось столкнуться уже в первые дни. Под его командованием находилось десять отделений, каждое из которых насчитывало восемьдесят легионеров с центурионом во главе. Другими словами, в распоряжении Сабина было восемьсот воинов, и все — старые опытные солдаты, поглядывающие на молодого начальника с нескрываемым недоверием.
Чтобы ближе познакомиться с ними, Сабин пригласил центурионов к себе на обед. В присутствии старшего по званию те вели себя сдержанно, и только у одного случайно вырвалось, что Сабин уж слишком юн для своего высокого поста.
— Как мне это понимать? — спросил Сабин. — Это критика или упрек? Молодость и старость не имеют ничего общего с заслугами человека, это этапы его жизни, и все.
— Извини, трибун, но уж очень это необычно.
— Ничего, привыкнете.
Но понадобилось время, прежде чем ветераны действительно приняли его в свой круг, и произошло это после поединка. Один из центурионов, старый солдат, прослуживший двадцать лет, был постоянно недоволен приказами трибуна, обходил их или менял по собственному усмотрению. Сабин обратился к легату за разрешением на поединок на тупых мечах и тут же его получил.
— Хорошая мысль, трибун, хорошая. Солдаты тут сидят без действия. Многие знают о настоящем бое только из рассказов ветеранов. В Азии все тихо на протяжении десятилетий, и наш легион скоро просто заснет. Итак, действуй! Покажи легионерам, на что способен юный трибун. Надеюсь, ты ничем не рискуешь?
— Не беспокойся, легат, я прошел хорошую школу.
Сабин передав центуриону свой вызов, в ответ на что тот рассмеялся.
— Тебе придется потренироваться, трибун. Сколько времени тебе понадобится — три дня, пять, десять?
Сабин спокойно улыбнулся.
— Мне не нужно время на подготовку. Если хочешь, сразимся уже завтра.
Но, похоже, центуриону это не нравилось.
— Как завтра? Два-три дня было бы неплохо поупражняться.
— Как хочешь. Значит, через три дня на тренировочной площадке.
Сабин, конечно, тоже хотел подготовиться и попросил лучшего бойца на мечах среди трибунов потренироваться с ним. Черноволосый сириец, гибкий и мускулистый, владел мечом, как скульптор своим инструментом, и три раза за час выбивал меч из рук Сабина, однако терпения не терял.
— Неплохо дерешься, Корнелий Сабин, но тебе не хватает знания тонкостей боя. Самое важное — определить, в чем противник тебе уступает. У ветерана наверняка есть какое-нибудь слабое место, которое он старательно скрывает. Возможно, он уже не так быстр или плохо укрывает корпус. Узнай это и считай, что наполовину выиграл.
Никто из солдат не хотел пропускать бой. Пусть даже легионеры недолюбливали центуриона за его преувеличенную строгость, но все втайне надеялись на его победу, потому что поражение потерпит трибун. Легат сам выразил готовность выполнить роль судьи, чтобы в случае необходимости вовремя прервать бой.
Центурион обрушил на Сабина град ударов. Старые тупые мечи с силой ударялись друг о друга, и звон разносился далеко за пределы площадки, но Сабин держался, каждый раз немного отступая назад, чтобы смягчить удары. Скоро ему открылось слабое место ветерана: ноги, исполосованные шрамами.
Они потеряли силу и подчинялись воле хозяина уже не так хорошо. Преимущество переходило от одного противника к другому, но Сабин чувствовал, как немеет его рука, в то время как центурион не ослаблял натиска. Тогда молодой трибун стал, принуждать его к поворотам и уверткам, пока тот не споткнулся и не упал на бок. При этом он легко ранил себя, однако хотел тут же продолжить поединок. Но легат поднял руку.
— Нет, друзья мои, я не могу этого допустить. Центурион ранен, и бой не может быть равным и справедливым. Вы оба дрались великолепно, каждый по-своему, и поэтому в этой честной борьбе нет ни победителя, ни побежденного.
Все оказались довольны результатом, и обоих ждали радостные возгласы тех, кто им сопереживал.
Муж Агриппины, распутник и пьяница Доминиций Агенобарб, по совету врачей отправился поправлять здоровье на горячие источники к югу от Рима. Но его организм был настолько разрушен чрезмерным употреблением алкоголя и тяжелой острой пищи, что, пробыв там всего несколько дней, он умер, никем не оплаканный, вызвав сожаление лишь пары проституток, которых Доминиций щедро вознаграждал за услуги.
Но все же он был патрицием, бывшим сенатором и консулом, поэтому его прах подобало захоронить со всеми почестями.
Траурная процессия двигалась через Аппийские ворота к захоронениям высокородных граждан. Склепы возвышались по обеим сторонам улицы и подчас превосходили размерами жилые дома. Это относилось и к мавзолею Доминициев, восьмиугольной мраморной башне. Рядом с ней высился костер, сложенный из поленьев и жертвенных даров родственников и друзей: кувшинов с ценными маслами, лавровых венков, цветов, фруктов, листов пергамента со священными изречениями.
Открывали траурную процессию музыканты с трубами, барабанами и флейтами, от которых было больше шума, чем музыки. За ними следовали факельщики и плакальщицы, и их причитания и стенания в сочетании с этой «музыкой» производили жуткую какофонию. Затем шли актеры. Они несли в руках восковые маски с чертами самых достойных предков покойного: полководцев, проконсулов, легатов, чьи имена и деяния часто упоминались, когда речь шла о Юлии Цезаре и императоре Августе. Всех их призывали принять последнего потомка, лентяя и гуляку Доминиция Агенобарба в царство теней.
За носилками шествовала с застывшим выражением лица Агриппина в сопровождении служанки с полугодовалым Нероном на руках. Она жаждала этого дня, когда наконец станет свободной, как никакого другого, и теперь все свои силы была готова отдать, чтобы ее сын не стал копией человека, тело которого сейчас укладывали на костер. Знак зажечь огонь должен был подать по старому обычаю сын умершего. Маленький Нерон с удивлением разглядывал необычное действо; Агриппина подняла руку ребенка, как будто тот в знак последнего прощания махнул отцу. Пропитанное маслом дерево вспыхнуло со всех сторон, и пламя стало быстро подниматься, вытягивая к носилкам, на которых покоилось тело умершего, прожорливые языки. Скоро они пробрались в одежды, въедаясь во вздувшуюся плоть и постепенно превращая безобразную телесную оболочку в чистый белый пепел.
Как того требовал обычай, Агриппина отыскала остатки костей, полила их вином и положила в серебряную урну.
По поручению императора процессию должен был сопровождать Эмилий Лепид.
— Как муж Друзиллы, ты принадлежишь к императорской семье, не так ли? Поэтому я возлагаю на тебя честь представлять меня на похоронах старого распутника. Но с достоинством, Лепид, с достоинством, ведь ты — пусть и на короткое время — будешь замещать меня.
Издевательское выражение лица Калигулы и насмешливые слова вызвали у Лепида такую злобу, что ему пришлось отвернуться, чтобы не выдать себя. Другом Калигулы Лепид никогда не был, скорее приятелем для пьянок и походов по борделям, но с той самой ночи, когда император обошелся с ним так низко, Лепид его ненавидел. Однако ему хватало ума не расходовать зря силу, порождаемую этой ненавистью. И Друзилла, его, так сказать, жена — любовница собственного брата, и рассудительная Ливилла, которую заботил только ее поэт, были для него бесполезны. Но Агриппина, старшая сестра императора, ненавидела брата.
«Значит, надо объединить нашу ненависть и тщеславие, — рассуждал Лепид, — и направить на свержение этого мнящего себя божеством сумасшедшего».
Агриппина поставила урну в нишу; процессия распалась, каждый пошел своим путем. Она как раз хотела вместе со служанкой сесть на двухместные носилки, когда к ней обратился Лепид.
