И вот он один, среди старых и свежих могил. Зачем он пришел сюда? И кто же ему поможет в жизни, кто благословит на дальний путь?
Стало на душе вдруг холодно и смутно. Он вздохнул и крепко подумал: «Дедушка
Никита, благослови на жизнь!» И подумалось ответно из могилы: «Плыви, сударик… Посматрива-а-ай!»
Бушевал падучий порог, весь в беляках и пене. Угрюм-река хлесталась о камни грудью. Угрюм-река была грозна…
— Здравствуйте, Ниночка! Дорогая моя, хорошая Ниночка…
— Прохор, вы?! И борода? Сейчас же отправляйтесь бриться.
Миловидная Домна Ивановна навстречу пухлую свою ручку протянула:
— Здрасте, здрасте, гостенек наш дорогой… Ну, конечно, «охи», «ахи» и первым делом — чай.
К чаю, как и в тот далекий зимний вечер, пожаловал после бани и сам Яков Назарыч Куприянов.
— Ух ты, мать распречестная! Прохор!! — весело закричал он женским — не по фигуре — голосом, крепко облапил Прохора и крепко три раза поцеловал:
— Ну и дядя! Ну и лешева дубина вырос… Никак, больше сажени ты?..
— Что вы, Яков Назарыч, — басил Прохор, стоя фонарным столбом. — Какой же рост во мне?.. Карапузик. Все захохотали.
— Хе-хе… В таком разе, и я, по-твоему, щепка? — и хозяин похлопал ладонями по своему гладкому тугому животу. — Ну, а как отец, мать? Давно писали? А черкесец тот, как его? Ну, а деньжищ-то много в тайге нажил? Ого, отлично!.. Ба-а-льшой из тебя будет толк. Мать, угощай!
Прохор чувствовал себя великолепно, — чисто вымытый, в свежем белье, новой венгерке со шнурами и козловых сапогах.
— Как вы удивительно похорошели, Ниночка, — сказал он.
— А разве я была не хороша?
— Нет, я.., в сущности…, я хотел сказать…
— Ничего, ничего, сыпь!.. Бабы это любят, — захехекал хозяин. — А ну-ка коньячку!
Да, да, весь в дедушку. А батя твой непутевый, слабыня, бабник. Так и скажи ему. Есть, есть слушок такой… Да-да.
Прохор покраснел, по затылку прокатился холодок. Нина, склонившись над чашкой, урывками посматривала на него, весело подмурлыкивала что-то, улыбалась. «Строгая и насмешливая», — подумал Прохор и сказал, обращаясь к Якову Назарычу:
— Вот Нина Яковлевна писала, что вы собираетесь путешествовать. Правда это?
— Ах, вот как! — притворно сдвинув брови, закричала Нина — Мне, мне не доверять?!
— Правда, правда, поедем, — закашлялся сам.
— Сейчас же просите прощения! На колени!..
— Да будет тебе, Нинка, представляться-то.
— Ничего, дочка, представляйся! Крути парню голову, хе-хе-хе!
— Папочка!
Нет, хорошо! Все, как и в тот вечер. Лампа с висюльками, пузатый, купеческой породы, самовар, пироги, варенье. Те же рыжеватые, с проседью, борода и кудри Якова Назарыча, даже пиджак чесучовый тот же. Все, как в тот вечер, все хорошо.
Только в тот вечер не было еще у него в груди Анфисы. Почему же она теперь вдруг выплыла непрошенной тенью, где-то там, за Ниной, и так упорно смотрит на него?
— Я шибко-то не тороплюсь. Лишь бы нам на Нижегородскую ярмарку попасть, — говорил на другой день Яков Назарыч Прохору.
Они шли по городу, в лавку. Жарко, солнечно. Яков Назарыч обливался потом, был под зонтиком и обмахивался платком.
— Я товар давно отправил, еще по весне. С собой только чернобурых захватим, да полярочка одна есть, как снег, что и за лиса! Ей-богу, право!
Лавка, в каменных новых рядах, большая в три раствора. Хозяин лавку очень запустил, все по ярмаркам ездил да по селам, ведь у него во многих селеньях лавки. А здесь надо бы произвести учет. Прохор предложил свои услуги. Яков Назарыч рад. Уходили вдвоем с раннего утра и пропадали до вечера, обед им приносила горничная в сопровождении Нины. Иногда Нина подолгу оставалась в лавке, как-то даже стала с Прохором перебирать ленты, но у них дело не клеилось, путали сорта, цены, болтали. Яков Назарыч сметил и сказал, подняв на лоб круглые очки:
— Иди-ка ты, коза, с своей помощью домой. -Не помощь это, а немощь.
— Папочка, — проговорила Нина и встряхнула шкуркой соболя, — ты знаешь, что в древней Руси шкура называлась — скора?
— Сама-то ты «скора».
— Нет, верно. Отсюда — скорняк. Я же читала. Или вот перчатки, они назывались перстаты, от слова — перст.
Яков Назарыч все приглядывался к Прохору. Вот золотой человек, неужто Нинка оплошает?
В лавке четыре велосипеда.
— Выбери-ка себе самый лучший, — сказал Яков Назарыч, — и владей! За труды, дескать.
Прохор подарком был очень растроган, поблагодарил и в тот же вечер своротил себе нос, но дня через два Кой-как привык держаться на колесах.
Приближалось время отъезда. Домна Ивановна вся в заботе: надо же на дорогу наготовить припасов.
— Как жаль, Ниночка, что вы не велосипедистка, — сказал Прохор прохладным вечером.
— С чего вы взяли? Только с вами ездить стыдно: вы опять дьякона сшибете.
Однако они покатили за город. Ровная, убитая дорога несла их легко. Широкий цветистый луг.
— Давайте собирать цветы, — сказала Нина и, нарвав букет незабудок, протянула Прохору:
— Вот вам… Не забывайте.
В этот миг, там, далече, черкес подал Анфисе последнее письмо.
— Ниночка! — воскликнул Прохор. — И как вам не грех так думать? Вас забыть?
— Спасибо, Ибрагимушка, — прочла письмо Анфиса; губы ее кривились. — Спасибо и Прохору твоему… Прохору Петровичу.
Прохор поцеловал букет и прижал его к сердцу.
— Вот если б… Только боюсь сказать, — проговорил он, сдерживая улыбку.
— К чему говорить? Я же и так понимаю вас, — засмеялась, загрозила пальчиком Нина. Прохор поймал ее руку.
— Нина… Ниночка!..
…И письмо из рук Анфисы упало. Широко раскрытые глаза ее глядели в пол.
— Ты чего? — спросил черкес.
— Так, Ибрагимушка… Зачем же ты одного-то его бросил?
— Прошка жениться хочет. Невеста выбирать поплыл.
— Невесту?.. — И ничего не сказала больше.
… — Нина! — начал Прохор, смущенно потупив глаза и перебирая поля шляпы. — Ах, если бы вы только.., если бы…
— Ужасно ненавижу эти «ахи». Вы хотите сказать, что любите меня? Да?
…"а на вашу притворную любовь я плюю». Прохор ли это пишет? Анфиса дробно-дробно затопала, как в плясе, ударила кулаками в стол и замотала головой.
…У Прохора гудела радостью душа. Золото заката ослепляюще растеклось в его глазах. Нина сидела рядом, на лугу, пахучая, как цветы после дождя, и соблазнительно улыбалась. Прохор грубо схватил ее в охапку, опрокинул на спину и поцеловал в губы.
— Негодный мальчишка! Как вы смели?! — Вся взбешенная, она вскочила. — Нахал! — Выбежала с велосипедом на дорогу и быстро поехала домой.
Ошеломленный, Прохор едва залез на своего «дукса». Он, чуть не плача, ругал себя идиотом, подлецом, выписывал по дороге ужасные крендели, пред самым городом двинул какую-то старуху в зад и брякнулся с велосипеда.
— Здравствуй, Красная шапочка, — сказала Анфиса горестным голосом. — Поговорить с тобой пришла.
После первого давнишнего свидания с Анфисой Шапошников так обработал себя, что и не узнать: вместо дикой бородищи — аккуратная бородка, длинные, но реденькие волосы подрублены в скобку — по-кержацки, умыт, опрятен, даже под ногтями чисто. Очень обрадовался он Анфисе и, несмотря на жару, накинул новый коломянковый пиджак. Лысина его торжественно сияла.
— Вот письмо, прочти, поразмысли, грамотей. Он надел пенсне, сел и задрал вверх ноздри. Анфиса нервно дышала, наблюдая за его лицом. По углам стояли волк, и зайцы, и зверушки.
— Н-да!.. — протянул он, перекинул ногу на ногу и заюлил носком начищенного сапога. Он вспомнил про свой письменный донос Прохору, ему стало обидно за себя и стыдно.
Анфиса вопросительно подняла брови.
— В порядке вещей, — неискренно сказал он.
— Как это в порядке?! Какой же это порядок?
— Н-да-а, — загадочно вновь протянул Шапошников.
— Господь с ним! — махнула она рукой и опустила голову.
Он потрогал свой нос и искоса поглядел на высокую, под голубой кофточкой, грудь Анфисы. Ему хотелось и помучить Анфису, окатить ее холодным словом, и сказать ей самое заветное. Но почему он так всегда теряется пред этой простой женщиной? Неужели власть красоты так сильна, так обаятельна? Он провел ладонью по большой лысине своей и, вздохнув, проговорил:
— А как вы смотрите на жизнь? — и тут же выругал себя за глупый вопрос свой. Не раздумывая, ответила:
— Да очень просто, Шапкин. Ни жемчугов, ни парчей мне не надо. А вот посидеть бы с милым на ветке, как птицы сидят, да попеть бы песен… И так — всю жизнь. И ничего мне, Шапочка, мил-дружок, не надо больше. Так бы и сидеть все рядком, пока голова не закрутится. А тут упасть оземь и.., смерть.
Шапошников чуть прищурил глаза и придвинул свой стул к ней вплотную.
— Это романтика, наивная фантазия, мечта, — сказал он.
Анфиса резко отодвинула свой стул.
— А я и другая, ежели хочешь. — И она загадочно, как-то пугающе заулыбалась. — Во мне и другой человек сидит, Шапочка. Ух, тот шершавый такой! Тот человек с ножом…
