даты перед глазами, даже когда мылся, одевался или укладывался спать. Через какое-то время эти листки исчезли, уступив место другим: «Монблан 4810», «Лиссабон — столица Португалии», «Мальта — остров в Средиземном море и орден». Из этого явствовало, что Гонзик взялся за географию. «Гефест — хромой кузнец», «Посейдон — брат Зевса, бог морей» — эти листки свидетельствовали о временном интересе к древнегреческой мифологии. Совершенно так же украшали стены Гонзикова чуланчика попеременно физические, химические формулы, выписки из художественных произведений и даже философских трактатов.
Когда кончился срок ученичества у Кольбенхайера, Ян Бори поступил продавцом в магазин Макса Есселя на улице Вольцайле, через два года сделался уже заведующим галантерейным отделом, а через три, неутомимый в изобретении всяких новшеств, он был уже незаменимой правой рукой своего шефа.
Его первой идеей, привлекшей к нему внимание, было повесить два транспаранта у входа так, чтобы входящие покупатели видели надпись «Willkommen», а выходящие — «Auf Wiedersehen» [24]. Старый Макс Ессель, который ни разу в жизни ничего не придумал, восхитился остроумием и простотой этой выдумки и, похлопав Гонзика по плечу, объявил его светлой головой — Гонзик раз навсегда покорил его.
В магазине часто случались кражи — помещение изобиловало закоулками, проходами и колоннами, и продавцы не могли углядеть за всем. Тогда Гонзик разместил в незаметных местах зеркала, так что можно было видеть и то, что делается за углом. Господин Ессель так был растроган этим нововведением, что чуть не расплакался. Гонзик обнаружил к тому же замечательный вкус, и Ессель начал посылать его, юношу, едва достигшего двадцати лет, для закупки товара в самые Карловы Вары, в Милан и Венецию. Тогда-то Гонзик и познакомился с венским оптовиком, почтенным Моритцем Лагусом и его Сыновьями.
— Жаль такого таланта для гоя, — говаривал о нем Моритц Лагус.
В двадцать пять лет Гонзик сделался управляющим. Отца его уже не было в живых; старший брат Карл, по натуре такой же беспокойный и такой же выдумщик, как Гонзик, уехал в Америку, и столярная мастерская в Рыхлебове перешла к младшему брату, Франтишеку. Сестру Марию, шестнадцатилетнюю девушку, Гонзик выписал к себе в Вену для пополнения образования и отдал ее учиться пению.
Сестрица наша, — писал Гонзик в одном из нечастых своих писем брату Франтишеку в Рыхлебов, — настолько увлечена политическим движением нашего века, что стала теперь душой и телом патриотка. Где только какая-нибудь встреча или прославянский бал — там обязательно и мы. Теперь мы взяли служанкою одну моравскую девушку, так что дома у нас только по-чешски и говорят. После многих усилий и трудов основали мы тут славянский квартет, дела которого идут весьма успешно. Об этих националистических делах я упоминаю не случайно. За то недолгое время, что Мария, живет у меня в Вене, произошел огромный переворот в социальной жизни нации. Как венгры, так и славяне в Чехии и Моравии стряхивают немецкое засилье, и все уже идет к тому, чтобы вовсе избавиться от немецкого владычества и выступить самостоятельной и независимой европейской нацией. Сколь великая задача выражена в сих словах! Нам, чехам, нам, в подлинном смысле патриотам, следует теперь добротой нашей, прилежанием и приверженностью ко всему, что касается возлюбленной родины, показать всему миру, что бог и нас снабдил столь же светлым разумом, как других, и что сотворил он нас вовсе не для того, чтобы другие могли над нами, как над рабами, издеваться!
В другом своем письме Гонзик разъяснял младшему брату политическое положение:
Есть две партии — «централисты» и «автономисты». Первые рады бы всех под одну гребенку стричь, они не признают никакой отчизны, нет для них ни чехов, ни мораван, ни венгров. Они бы хотели командовать из Вены и всех нас онемечить, так что все мы вскоре сделались бы ни то ни се, какая-то помесь, на манер летучих мышей, и стали бы настоящими дураками. (А с дураками любой может творить что угодно, и, между прочим, из них-то больше всего и денег выжмешь.) Само собой разумеется, такая политика по вкусу императору и правительству, и они очень усиленно поддерживают сих господ денежками.
Другая партия, напротив — ««автономисты», она состоит из чехов с мораванами и поляков, да несколько свободомыслящих немцев присоединилось к ним. И это немцам не нравится, им бы только господами быть, а нас своими поденщиками считать, вот они и шумят сильно.
Но ничего. Мы не поддадимся, и я надеюсь, что ты тоже сделаешься настоящим автономистом, настоящим приверженцем короны Чешской!
Не запускай ремесла и старайся действовать как гражданин нашей любимой отчизны. А я, бог даст, тоже вскорости смогу вернуться на родину.
Прими привет от твоего целующего тебя
брата Гонзы.
О возвращении на родину Борн подумывал все чаще по мере того, как приближался к тридцати годам, а в особенности — после того, как сестра его вышла замуж, сделав, правда, блестящую партию, но вовсе не в духе братнина патриотизма: она стала супругой фрайгерра фон Шпехта, чистокровного немца и централиста, человека уже немолодого, страдающего ожирением, подагрой и желчно-каменной болезнью — но богатого.
Я всегда приписывал Марии чисто идеальные побуждения, — писал Борн брату в Рыхлебов, — и вдруг на тебе, черт, кропило в руки! Умна наша Мария, своей пользы не упустит, в одном лишь упрекну ее, зачем иною передо мной выставлялась, иною прикидывалась. Может быть, и не прикидывалась, просто она — женщина, женская же мысль, увы, переменчива, как апрельская погода…
Опустела квартира, где жили брат и сестра — «моравскую девушку», о которой Борн в свое время писал Франтишеку, пришлось рассчитать во избежание сплетен, — и Вена, где Борн жил уже шестнадцатый год, совсем опостылела ему, как ни тщился окружить его своей благосклонностью стареющий, уже слабеющий разумом хозяин Ессель. Борн возмечтал о Праге — но как туда попасть, как там зацепиться, он не знал, потому что, хотя и высок был оклад управляющего, ему за все эти годы не удалось отложить ни крейцера. Тогда он посоветовал Есселю устроить в Праге филиал с тем, чтобы он, Борн, вел его.
Ессель, правда, верил в его идеи, но на это предложение никак не желал соглашаться — слишком уж хотелось ему держать при себе, под рукой, своего гениального управляющего. Но когда Борн заверил старика, что будет часто, по меньшей мере два раза в месяц, приезжать в Вену и всегда помогать своими советами, когда Борн мобилизовал все свое красноречие, чтоб убедить хозяина в том, что
