Прага — золотое дно, Ессель, скрепя сердце, наполовину согласился. И Борн, не ожидая полного согласия, послал во все пражские газеты — в том числе и в единственный чешский листок того времени, «Народни листы», начавший выходить в первые месяцы того года, — дорогостоящее объявление о том, что известная венская фирма ищет в центре города торговое помещение для своего филиала. Получив отклики, Борн двинулся в Прагу.
Однако помещения, предлагаемые пражскими домовладельцами, оказывались слишком велики или слишком малы, слишком дороги (Ессель не желал платить более пятисот гульденов годовой аренды) или чересчур дешевы и убоги. Первое и лучшее из них, расположенное прямо напротив отеля «У голубой звезды», где остановился Борн, и по соседству с Пороховой башней, сразу понравилось Борну — но оно было чересчур просторным, и домовладельцы требовали за него в три раза больше, чем отпустил Ессель, то есть полторы тысячи в год. Борн продолжал поэтому поиски, и сердце его сжималось, когда он осматривал все эти жалкие, печальные лавчонки; только теперь он полностью осознал, до чего мала, до чего бедна Прага. Единственное помещение, с грехом пополам удовлетворявшее его чувству красоты и, вероятно, требованиям Есселя, он нашел на улице под названием Жемчужная, улице короткой и узкой, но по крайней мере близко расположенной от того, что можно было считать центром Праги. Помещение, однако, не пустовало; в нем влачил жалкое существование продавец веревок и — странное сочетание! — банных губок, но владелица дома, некая пани Валентина Толарова, вдова коммерции советника, как она отрекомендовалась в своем ответе на объявление Борна, собиралась выставить этого арендатора. Не найдя во всей Праге ничего лучшего, Борн решил переговорить с пани Толаровой.
Пани Валентина Толарова занимала квартиру на втором этаже собственного дома; на дверях, на особой табличке, по-чешски и по-немецки было написано, что хозяйка с благодарностью отклоняет все просьбы о доброхотных даяниях, так как раздает милостыню лично, а также что она строжайше воспрещает вход разносчикам и офеням. Дом — светлый, красивый, и тихо в нем, как в склепе; по всей видимости, пани Толарова, старая грымза (такой представлял ее себе Борн, судивший по ее размашистому почерку), «строжайше воспрещает» не только надомную торговлю, не только просьбы о доброхотных даяниях, но и всякий шум в доме, пение, топот и лай.
Борну пришлось дважды потянуть за латунную ручку звонка, прежде чем в глубине квартиры послышались крадущиеся шаги. По слабому щелчку Борн понял, что кто-то открыл глазок и наблюдает за ним; он принял элегантную позу, опершись на гибкую тросточку и скрестив ноги в отутюженных полосатых брюках, и стал смотреть во двор, где маленькая старушка в коричневом платке веничком чистила ковер. Наверное, в этом приюте тишины и запретов выколачивать ковры не разрешалось.
— Кто там? — спросил из-за двери девичий голос.
Эти два слова были произнесены в нос и от этого прозвучали плаксиво и обиженно.
Ловко выпрямив стан, Борн отрекомендовался полномочным представителем венской фирмы Макс Ессель, Вольцайле, и пояснил, что явился по делу об аренде торгового помещения, если госпожа Толарова дома.
На это девичий голос ответил — так сонно, что у Борна сложилось впечатление, что незнакомка за дверью не говорит, а лепечет каким-то манерным детским говорком, — что маменьки нету дома, и служанки нету, и ей, говорившей, не велено никому открывать. Борн, которого забавляла эта манерность, приятно подчеркивавшая его собственную энергию, ответил с улыбкой (каковая находилась в полном противоречии с содержанием его слов), что отсутствие госпожи Толаровой безмерно огорчает его, и не знает ли барышня, когда госпожа матушка вернется.
Из-за двери опять донесся какой-то невразумительный детский лепет, но Борн все-таки понял, что девица не знает, когда вернется маменька, что она ушла только за покупками, но не исключено, что она, как это часто бывало, отправит домой служанку с покупками, а сама еще пойдет по делам. Тут Борн поклонился двери и, сняв цилиндр, простился с сожалением; к его удивлению, лепечущий голосок остановил его, заявив, что маменьке будет очень досадно, когда она, дочь, передаст ей, что господин представитель напрасно утруждал себя, проделав путь из самой Вены.
Борн подумал, что девица, пожалуй, не так уж апатична, как можно было судить по ее сонной интонации, и что беседа с незнакомым мужчиной через дверь доставляет ей удовольствие. И он ответил, что дело обстоит не так ужасно, как думает барышня, ибо, с одной стороны, он, Борн, не оставляет надежды когда-нибудь застать матушку дома, а с другой стороны, он приехал в Прагу не только для того, чтобы арендовать магазин, но и по другим, не коммерческим, а национальным делам. Одной из целей его приезда является новый патриотический певческий кружок «Глагол» [25], членом коего он желал бы стать; слыхала ли барышня о «Глаголе»? Вместе с тем он хотел бы насладиться еще и красотами нашей дорогой стобашенной Праги, продолжал Борн, войдя в азарт. Он, правда, не впервые в Праге, наоборот, он уже несколько раз наезжал сюда для заключения торговых сделок, но никогда еще не было у него так много досуга, как теперь, когда он подыскивает помещение для филиала.
Тут Борн заметил, что разглагольствует впустую. Незримую барышню, вероятно, испугало такое отклонение от строго официальной темы, то есть от разговора об отсутствии маменьки и о возможности ее возвращения, и она в девическом смущении покинула свой пост. Борн замолчал — ответа не было; на всякий случай он еще раз спросил, там ли еще барышня, — дверь хранила молчание. Он сдул пылинку с цилиндра и, водрузив его на голову, повернулся, чтобы уйти, как вдруг входная дверь хлопнула — внезапный звук в этой строгой тишине — и по гулкой лестнице разнесся приятный женский альт, весьма выразительно изъяснявший, что деньги нынче потеряли всякую цену, выходишь из дому с десяткой в портмоне, а когда возвращаешься, то и в портмоне пусто, и в корзинке не густо.
Борн корректно взял под мышку тросточку, на которую он, как мы знаем, элегантно опирался, беседуя с девицей, скромно отступил к стене, аккуратно сдвинув ступни в безупречных лакированных туфлях — пятками вместе, носками врозь — и приподнял правую руку, чтобы в нужный момент снять цилиндр, — и стал ждать появления хозяйки дома. Ибо не представляло сомнения, что то была именно она.
Сопровождаемая молоденькой служанкой, влекущей набитую корзину, из которой с одной стороны выглядывала сахарная голова, а с другой — бледные лапы какой-то птицы, по лестнице довольно грузно — ибо была в теле
