между товариществом и долгом. Он попытался еще раз убедить Ансельмо:
– Комиссар, он все равно не жилец. Потеряв столько крови, он не выкарабкается, даже если ты сможешь доставить его в больницу.
– Обо мне столько раз говорили то же самое, что больше я не верю в такие прогнозы…
Бородач больше не имел аргументов. Да даже будь они у него, Итало видел лицо Комиссара и знал, что тот не отступит. Когда Ансельмо во что-то верил, он был готов стоять на этом до конца.
Итало прикинул расклад. План по убийству адвоката летел в трубу, и с этим ничего сделать было нельзя. Шансов выжить у фашиста действительно было очень мало, даже в случае экстренного переливания, но все же они были. Если фашист выживет, он наверняка сможет вспомнить имена, которые Комиссар засветил. В случае Чиро это не было страшно – тот не был известен ни карабинерам, ни чернорубашечникам. Но вот имена Бородача и Комиссара, напротив, были в определенных кругах достаточно известны. В этом приступе милосердия Ансельмо вырыл себе глубокую могилу, в которую тянул и Бородача. Кроме того, Итало не видел возможности избежать неприятного разговора с карабинерами, которые наверняка заинтересуются персонами тех, кто доставил в больницу раненого в перестрелке.
Оставался лишь один хоть сколько-то приемлемый вариант. Бородач мгновенно перевел прицел с груди Комиссара на его руку и выстрелил, надеясь разоружить Ансельмо. Он промахнулся на считанные сантиметры. Комиссар, реагируя на выстрел, дернулся в сторону и тут же выстрелил в ответ, совсем не целясь. Бородач почувствовал, как по его левому боку растекается боль и начал терять равновесие. Инстинкт старого бойца был при нем, поэтому Итало падая, успел сделать два выстрела еще до того, как подумал об этом. Одна пуля прошла над головой Ансельмо, а вторая попала ему в живот, в район печени.
Бородач поднялся на ноги, держась за стол и отчаянно ругаясь. Ансельмо лежал на полу, бесполезно зажимая рану на животе. Жить ему оставалось минут двадцать – ранение в такое место почти всегда было смертельным. Фашист тоже умирал. Это было видно по его лицу. Малатеста смотрел на Итало с улыбкой, как будто знал какой-то секрет, который не был доступен Бородачу.
– Ненавижу!..
Итало нажал на крючок, надеясь добить фашиста, но беретта второй раз за день дала осечку на четвертом выстреле. Он в досаде отшвырнул ее в сторону и стал пробираться к выходу со склада. Теперь каждая минута была на счету – перестрелку почти наверняка кто-нибудь услышал. Опираясь о стену, Итало дошел до тяжелой двери. Рана на боку, насколько он мог судить, не была опасной, по большому счету, Ансельмо только оцарапал ему кожу, но раскровилась очень болезненная рана на левой руке, на которую пришелся вес тела при падении, да и в целом – для одного дня Бородач получил многовато пробоин. Он криво улыбнулся этой мысли и навалился на дверь.
Когда дверь поддалась, Итало вывалился на улицу и снова упал. Он решил не тратить лишние силы и добрался до припаркованной за углом машины ползком. С трудом заведя ее, Итало поехал на адрес доктора, надеясь, что тот успеет добраться до дома раньше. Бородачу повезло – доктор уже был дома. Он обработал новую рану Итало и перебинтовал старые, получив бонус сверх оговоренной суммы за отсутствие вопросов о произошедшем на складе.
После этого Итало сел в машину и навсегда покинул Рим.
Комиссар чувствовал, что умирает. Поднеся руку к лицу, он увидел кровь очень темного, почти черного цвета. Перед смертью Ансельмо было важно получить ответ на один вопрос:
– Эй… Антонио, почему ты не выдал меня тогда?
Некоторое время ответа не было. Комиссар даже решил, что Малатеста уже преставился, но тот был еще жив:
– А почему ты… закрыл меня сейчас?
– Я первый спросил.
Малатеста не ответил. Через некоторое время Ансельмо услышал, что тот что-то бормочет себе под нос. Комиссар прислушался и понял, что Антонио поет, точнее, проговаривает слова песни, не тратя силы на рифму и ритм:
– «Юность… юность – как весна… прекрасна…» 36 – после этих слов бормотание смолкло. Ансельмо усмехнулся.
– Чертов фашист.
Последняя воля
Бруно Диамантино застолбил довольно элитный участок для своего погребения. Сальваторе с плохо скрываемым интересом осматривал соседние могилы, то и дело, встречая знакомые имена. Взгляд Кастеллаци наткнулся на имя Аттилио Феррариса. Сальваторе немного откололся от их маленькой группки и подошел чуть поближе. На надгробии было написано: «Аттилио Феррарис – Чемпион мира». Кастеллаци вспомнил этого кусачего опорника, который был первым капитаном новообразованной Ромы в конце 20-х. В душе Сальваторе проснулся старый поклонник кальчо, он исполнил легкий, едва заметный поклон и проговорил:
– Спокойной ночи, джаллоросси 37!
После этого Кастеллаци вернулся к цели своего визита на кладбище. У Диамантино не выдержало сердце. Когда Джулио привел Сальваторе в номер, в котором Бруно проводил время перед смертью, Кастеллаци не сразу смог поверить, что тот действительно мертв. Бруно полусидел на красивом диване в расслабленной позе. Голова была откинута на спинку, глаза закрыты, а на губах осталась умиротворенная улыбка. Диамантино напоминал спящего, который видит прекрасный сон.
Кастеллаци осмотрелся в комнате. На кровати сидела девушка и безутешно рыдала, закрыв лицо руками. Сальваторе сразу понял, что это и есть та самая загадочная Мари, с которой Бруно проводил время, посещая «Волчицу». Кастеллаци внезапно почувствовал, что очень хочет увидеть ее лицо, но, разумеется, не стал вмешиваться в ее горе, а девушка действительно искренне горевала. Пластинка на патефоне давно закончилась, и игла извлекала из ровной поверхности края винилового диска монотонный серый звук. Сальваторе убрал иглу с пластинки и остановил ее.
Кастеллаци не чувствовал особенной печали. Дожив до своих лет и потеряв столь многих друзей, он воспринимал смерть, как что-то совершенно естественное и не видел для себя причин делать из нее трагедию. Впрочем, укол грусти от утраты он почувствовал. Причем, дело было не только в том, что Кастеллаци лишился работодателя. С некоторым удивлением Сальваторе понял, что ему будет не хватать их встреч в кабинете, из окна которого видно Колизей. Ему будет не хватать недовольного ворчания Бруно и его противной критики. Сальваторе вдруг осознал, что этот сухой и прагматичный человек был его другом.
С похоронами не стали тянуть. Сальваторе не знал, кто принял это решение, но уже через два дня под вечер в его квартире раздался звонок и человек, назвавший себя душеприказчиком Бруно, пригласил
