временем специально оделась во всё чёрное, и в этом трауре ей было чудесно.
Поскольку вскоре по причине давки и беспрерывно прибывающих и отчаливающих карет и людей из замка на рынок протиснуться было бы трудно, две девушки заранее должны были попасть в город. Дудич во всём параде ждал их в коридоре, надеясь при этой возможности хоть взглядом получить какую-нибудь оплату.
Бьянка, как бы для контраста, покрывшись белилами и пудрой, ясно и моложе, чем ей пристало, надев платьице, была готова заранее. Ей с трудом удалось вытянуть Дземму.
Она надеялась ещё раз в замке увидеть хотя бы проходящего Августа, и Бьянка с трудом смогла выбить это надежду из её головы. Она опустила на лицо чёрную вуаль так, чтобы её лицо никто распознать не мог, и наконец дала себя вытянуть.
Стоявший на страже Дудич пошёл с ними поздороваться, но ни слова, ни взгляда ни получил, хуже того, в ту же минуту, неизвестно откуда узнав об этой утренней экспедиции (может, Бьянка её разболтала), Монти на расстоянии нескольких шагов присоединился к идущим.
Красивый певец, одетый со вкусом, совсем затмил несчастного Петрка, у которого едва соизволил попросить разрешение составить компанию девушкам. Гневный Дудич хотел при посредничестве Бьянки объяснить ему, что места для него нет, но Монти не слушал и не слышал.
К этому поклоннику Дземма имела не больше расположения, чем к первому, однако же, по крайней мере, оглядывалась на него. Он хотел начать разговор, она сбыла его молчанием. Бьянка говорила за двоих.
Во дворе их глазам уже представился чудесный вид, потому что именно там собиралась и наполнялась свита молодого пана. Она, может, не была слишком многочисленной, но восхищала броскостью, роскошью, разнообразием цветов. Её составляли не обычные придворные, но молодёжь самых первых, самых влиятельных семей в стране; а оттого что каждый хотел порисоваться и богатством, и вкусом, а не было правила и никакой границы в выборе одежды и оружия, один другого старался затмить, и все вместе составляли картину особенной красоты, которая в свете ясного майского утра вызывала удивление и окрики.
Быть может, не было костюма и национальности, которая бы там не была представлена с величайшим блеском и роскошью. Разнообразные венгерские, турецкие, итальянские, испанские, польские, немецкие костюмы, головные уборы, доспехи, щиты, упряжи, попоны коней, панцирные крылья, шишаки с перьями и эмблемами красиво группировались, а тот, кто надел великолепные наряды, не меньше отличались отличались красотой, фигурой, цветущей молодостью или важностью.
Весёлый смех и выкрики пролетали над этими группами, которые именно в эти минуты из открытого окна внизу разглядывал старый государь с радостью и гордостью на лице.
Августа там ещё не было, только его оруженосец привёл показать королю красивого гнедого коня, предназначенного для молодого короля, покрытого белой попоной, обшитой золотом и жемчугом, которые как капли росы, казалось, стекают в загадочные узоры.
Бона, которой муж хотел показать эти приготовления, отказалась принять и смотреть на них не хотела.
– Вы скажете королю, – сказала она, надувшись, маршалку, – что я сегодня до вечера достаточно намучаюсь, пусть мне сейчас даст отдохнуть. Я не любопытна.
Король промолчал.
Помимо товарищей молодого пана, свиты князей Прусского и Цешинского, дворы были полны разной службы, карет и коней, так что Дудич и Монти с трудом прокладывали женщинам дорогу к воротам. Было ужасное оживление и, наперекор Боне, весёлое, охочее, а день обещал быть солнечным и прекрасным.
Всё пространство между замком и рынком также роилось празднично одетым, весёлым, оживлённым народом, среди которого крутились торговцы с корзинами закусок и напитков.
Улицы города были празднично украшены. Из окон вывесили ковры, парчу, дорогие узорчатые ткани, зелёные венки и букеты цветов. И хотя до въезда было ещё далеко, уже сейчас околицы, окна, двери, ворота были полны любопытных. Когда порой среди этих толпы проезжал запоздавший нарядный всадник с крыльями на плечах, народ шикал и указывал на него, уступая ему дорогу.
Городские стражники, вертельники и смотрители с трудом могли сохранить порядок в этой толпе. Над этим весело играли колокола костёлов, а в некоторых из них слышались органы и пение.
Город явно готовился к празднованию одного из тех памятных дней, о которых потом рассказывают поколения, как о торжествах, которые запечетлелись в их памяти больше чувствами, какие они вызвали, чем своим великолепием.
Молодая королева для многих, если не для всех, была вестником лучшего будущего, той спасительницей, которая должна была освободить от деспотизма жадной, коварной итальянки.
Сигизмунд Старый пробуждал уважение и любовь, но она, его спутница, что лишила его власти и держала в позорной неволе, кроме горсти своих приверженцев, никого за собой не имела.
Елизавета могла принести освобождение, и эту радость все приспешники Боны принимали хмуро и беспокойно. Она сама смотреть на неё не хотела, чувствуя, что была нацелена против неё.
Всю дорогу до углового дома напротив костёла Св. Войцеха нужно было то и дело пробираться не без труда. Дудич и Монти шли впереди, потому что Дземма ни одному из них подать руки не хотела.
Наконец они остановились у ворот и Петрек с ключом побежал вперёд отворить дверь нанятой комнатки.
Его стараниями была она проветрена, украшена цветами и единственное её большое окно снабдили удобным сидением с подножками, так что женщины могли оттуда от лично обозревать улицы, а под окном собравшаяся толпа стояла ниже и обзора не заслоняла.
Дудич, который поневоле впустил итальянца, не хотел уже там никого, и готов был закрыть за входящими дверь, когда на пороге показался мужчина, не знакомый ему, но очень навязчивый. Средних лет, высокий, сухопарый, очень тёмного цвета кожи и совершенно не красивых черт лица, но оживлённых и выразительных, прилично одетый, но неброско и как подобает более серьёзному возрасту, схватил за руку Петрка и живо начал по-латыни, потом по-итальянски что-то говорить, – чего он не очень хотел слушать и понимать.
Незнакомец был упрям, не отпускал его, а лицо его выражало нетерпение. Он шептал ему что-то на ухо. Дудич, который препятствовал входу в комнату, через минуту, бормоча, пропустил его. Навязчивый господин с особенной для своего возраста гибкостью, выламываясь и выгинаясь, как змея, вошёл внутрь и на пороге ещё долго что-то шептал Петркму на ухо, показывая карточку, бросив взгляд на которую, Дудич сразу её спрятал в карман.
Монти, который смотрел на это издалека, минуту стоял как бы неуверенный и удивлённый. Он обратил настойчивый взор на этого чужака, но взгляды их встретились и незнакомец тут же отвернул глаза. Кто и какого сословия мог быть
