лет). В итоге в большинстве семейств жило по нескольку неродственных юных душ. Мальчики обучались торговле, девочки – тому, что преподносилось как «искусство, ремесло и секреты домашнего хозяйства» [35]. Всех отправляли на воспитание к взрослым, но не к родителям: считалось, что вне дома набираешься большего ума-разума. Детей «отдавали на обучение» в самые разные слои социального спектра [36]. Предприимчивый муж Ребекки Нёрс, например, начинал слугой, как многие будущие пасторы и минимум один судья по процессу о колдовстве. Часто молодое поколение оказывалось в не более привилегированных семьях, чем собственные. Некоторые покидали отчий дом в слезах (один из сыновей Сьюэлла упал в обморок при одном только упоминании о такой перспективе). В суррогатной семье действовали другие порядки, предъявлялись другие требования. Отделение от дома ощущалось – или, возможно, призвано было ощущаться – как подготовка к более травматичному опыту в будущем. На худой конец, устройство на обучение дисциплинировало молодую поросль в самую пылкую, горячую, дурманящую, откровенно бунтарскую, дьявольски трудную пору жизни. «Переходный возраст, – по мнению одного ученого, – это первый опыт безумия чувств» [37].
Отдавать детей в обучение означало подвергать их новым опасностям. Девочки-служанки отбивались от потных рук и нежеланных объятий озабоченных свинопасов, от мужчин в доме и гостей дома – иногда в ужасающе раннем возрасте. Изолированные, наполовину осиротевшие, они редко имели возможность просить защиты у тех, кто умел обращаться с вилами или молиться за них на заре. Дочки одного салемского магистрата (старшей было шесть) два года подвергались сексуальному насилию со стороны своего хозяина. Когда же их перевели в дом к некоему уважаемому члену церкви, насилие продолжалось, пока старшей девочке не исполнилось десять лет. В судебных записях полно самых разных домогательств – от поцелуев украдкой до прямых нападений [38]. Это происходило, когда женщины приносили постиранное постельное белье, или арендовали каноэ, или спешили помочь в родах жене нападавшего. Девятнадцатилетний слуга пытался изнасиловать десятилетнюю горничную, работавшую в том же доме. Женщины возвращались вечером домой и натыкались на кучи одежды на полу – в их кроватях лежали незнакомые мужчины. Они кусали нападавших за носы. Один массачусетский мужчина сидел в клетке, а вокруг шеи у него красовалась бумажная лента с надписью: «Этот женатый мужчина блудодействовал в собственном доме с горничной» [39].
Насилие проявлялось и по-другому. Хозяева и хозяйки били девочек-служанок за неуважение, неаккуратность, брань, мрачность, дерзость. За недостаточную заботу о хозяйках. За такое страшное преступление, как лень, которая – учитывая объемы работ, которые им надлежало выполнять, – уж точно была понятием относительным. Раздраженный муж защищал жестокое отношение своей жены к прислуге. Девочка убегала из дома после наступления темноты, слишком долго спала, так и не выучилась доить корову или козу, была неряхой, ей нельзя было доверить даже покормить свиней: «Она такая толстая и рыхлая, что не пригодна почти ни к какой работе» [40]. Один проповедник из Ньюберипорта стегал кнутом свою служанку за малейшую провинность, привязывая ее язык к большому пальцу на ноге. Когда служанка уронила головой ребенка, преподобный Тэчер, друг Пэрриса, избил ее палкой из орехового дерева. Слуги сбегали, их быстро возвращали. Скрыться было сложно [52]. Все большего успеха они добивались в судах, которые чаще вставали на их сторону.
В 1690-х, когда вокруг росло неповиновение, проблемы подрастающего поколения Новой Англии выглядели в повестке дня колонии до смешного мизерными. Десятилетиями Массачусетс славился своими проступками. Лондон обвинял переселенцев в стремлении к независимости и наказывал соответственно. У нас не было выбора, стонал один известный в Колонии залива торговец, ругая кабальные торговые законы: если соответствовать всем требованиям англичан – подобным ограничениям, которые погубили бостонский бизнес Пэрриса, – то «эта несчастная плантация разорится» [42]. Выгнав Андроса, колонисты жили в подвешенном состоянии, угрюмо ожидая, что жизнь наладится. Но она упрямо не налаживалась. Далекое правительство, для которого они были непонятны, было совершенно непонятно им. Не из-за того ли, задавался вопросом автор трактата 1691 года, что они – «непослушные, неучтивые, изворотливые дети», Бог все время посылает на их головы катастрофы и разрешает «кровожадным варварам мучить их и терзать»? [43] Покинувшие свою страну, постоянно бранимые за неповиновение, уязвимые, непокорные жители Новой Англии хотели сохранить самоуважение, пытаясь примирить стремление к автономии с требованиями невежественной власти, которая оказалась не столько благодетельным защитником, сколько обычным вымогателем под предлогом защиты.
Слуги и дети в доме по-разному впитывали разговоры родителей между собой. Они разносили сплетни и ворошили соседские обиды – своеобразная форма дочерней или сыновьей лояльности. Как всегда, слуги охотно поглощали секреты – и к психологическим трудностям добавлялась еще одна: эти дети-слуги знают слишком много. Хотя Джон Проктер и поколачивал Мэри Уоррен, он тем не менее обсуждал с ней земельные сделки и жаловался на свою буйную жену. Она чуть не довела его до самоубийства! Служанка – а семь из тринадцати околдованных девочек были домашней прислугой – знала, где хранятся деньги, где сбито постельное белье, а где тлеют очаги раздора. Она могла, в свою очередь, нагонять страху на хозяйских детей. Весной 1678 года преподобный Джон Хейл обнаружил, что одна из его горничных, Маргарет Лорд, ворует у него [44]. Ночами она выносила из дома добычу: муку, масло, драгоценности, деньги, овсяную крупу, свечи, шелк и цветную тесьму. Хозяйка дома приперла ее к стенке, и та проявила такую агрессию, что миссис Хейл почла за лучшее спрятать все кухонные ножи. В ходе дальнейшего расследования выяснилось, что двенадцатилетняя Ребекка Хейл все время знала о воровстве. Все дети в доме об этом знали. Маргарет угрожала бросить Ребекку в огонь или повесить на стропилах сарая, если ребенок проболтается. Она сажала ее в ведро и опускала в колодец. Она сказала, что владеет книгой, с помощью которой может вызвать дьявола, и он убьет ее маленькую сестренку. Размахивая топором, она вслух размышляла, стоит ли прикончить миссис Хейл. Дети умоляли этого не делать. Другого малыша Хейлов она угрожала обжечь раскаленным утюгом. Ребекка, однако, оказалась не таким уж слабым соперником. «Я ей сказала, что, если она меня убьет, убийцу обнаружат», – говорила она в своих показаниях. В ответ Маргарет дала понять, что не все довольны работой колониальных правоохранительных органов: «Она сказала, что в Англии – да, а здесь дело будет не так легко раскрыть». Другие детали этой эпохи террора всплыли в мае, когда одна из сообщниц Маргарет предстала перед салемскими магистратами по обвинению в колдовстве.
Пасторы посвящали проповеди господам, которым следовало давать человеколюбивые указания, и слугам, которым следовало бодро их исполнять [45].
