Из многочисленных владельцев села едва ли не одна эта супружеская пара предпочла Волынское более почетным семейным усыпальницам: А. Н. Хвощинская, скончавшаяся в 1860 году, и умерший ровно через год ее муж Александр Авраамович, как гласят надгробные надписи. Трудно сказать, почему именно они отдали предпочтение Волынскому, хотя пробыли его владельцами всего около года — раньше село принадлежало Хвощинскому-старшему, женатому на рано умершей Софье Михайловне Горчаковой. И вместе с Хвощинскими закрывалась интереснейшая, собственно пушкинская, страница в истории Волынского. Через С. М. Горчакову Хвощинские были теснейшим образом связаны с окружением великого поэта. Товарищи по лицею… Их трудно назвать сколько-нибудь близкими друзьями, и исследователи склонны подвергать сомнению утверждение об этом Александра Михайловича Горчакова, родного брата С. М. Хвощинской. Тем не менее именно в горчаковском альбоме сохранился самый ранний из автографов Пушкина — прозаический перевод стихотворного отрывка Прадона, сделанный в 1811 году. Приятеля лицейских лет А. С. Пушкин вспоминал, особенно в ранний период творчества, достаточно часто и с большим теплом:
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — Фортуны блеск холодной
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Последняя встреча в селе Пещурове, на Псковщине, в том же 1825 году, когда было написано и «19 октября», оставила, правда, неприятное впечатление. Может быть, Пушкин ждал более живого отклика на те отрывки из «Бориса Годунова», которые решился прочесть. Может быть, на Горчакове все-таки сильнее, чем прежде, сказывались его служебные успехи. В будущем министр иностранных дел, канцлер, приобретший за царедворческие свои заслуги титул «светлейшего», он все труднее раскрывался для давних знакомых. А между тем это в его архиве была обнаружена неизвестная пушкинская поэма «Монах» и многие другие автографы. Пушкин обращается к имени Горчакова в своих стихах «Пускай, не знаясь с Аполлоном», «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной», «Питомец мод, большого света друг», «Пирующие студенты».
Независимо от А. М. Горчакова складываются отношения Пушкина с сестрой лицейского приятеля и Софьи Михайловны Хвощинской — Еленой Михайловной, вышедшей замуж за князя Г. М. Кантакузина. Впервые поэт познакомился с ней во время ее визита в лицей 12 апреля 1814 года. В течение 1820–1821 годов он бывает в доме Кантакузиных в Кишиневе и посвящает хозяйке, как считают некоторые исследователи, строки «Красавице, которая нюхала табак». Но совершенно особый интерес представляет для него сам Г. М. Кантакузин. Участник Отечественной войны 1812 года, он был одним из руководителей гетерии, о чем А. С. Пушкин вспоминает и в своей повести «Кирджали», и в заметках о восстании Ипсиланти. По-видимому, Г. М. Кантакузин не чуждался и поэзии, вот только знал ли Пушкин об этом его увлечении?
Среди произведений прославленного в те годы композитора А. А. Алябьева пользовался особым успехом романс «Один еще денек». На музыкальном автографе композитором была сделана надпись: «Романс сочинен в 1815 году, когда я был в гусарском полку». Другая и тоже авторская надпись удостоверяет, чьим текстом воспользовался А. А. Алябьев: «Слова К. Кантакузина», иначе говоря, князя Кантакузина. Тот же текст привлек внимание и других музыкантов, в частности арфиста и пианиста Н. де Витте, откликнувшегося на романтические настроения конца Отечественной войны.
Один еще денек, и здесь меня не будет,
Навек расстануся с сей милою страной,
Навеки, может быть, мой друг меня забудет,
И мне осталось жить надеждою драгой.
Один еще денек.
Один еще денек мне ею любоваться,
С волненьем сладостным словам ее внимать,
Любовь, не преставай мне нежно улыбаться,
Не преставай мой дух восторгом наполнять.
Один еще денек.
Один еще денек, а с завтрашней зарею,
Заняв одною ей унылу мысль свою,
Я буду повторять с стесненною душою:
Почто нельзя опять зреть милую мою.
Один еще денек.
Этот текст хранится в Пушкинском Доме Академии наук РФ, в альбоме М. В. Беклешовой, и, скорее всего, может быть отнесен к 1824 году, когда А. С. Пушкина уже не было на юге. Романс долгие годы жил в горчаковской семье, и одной из его исполнительниц была С. М. Хвощинская, способная певица и пианистка.
П. Соколов. Н.Л. Свистунова-Соллогуб. 1830-е гг.
Гостями Волынского бывали и А. М. Горчаков, и супруги Кантакузины, и предмет увлечения Пушкина — их племянница, Надежда Львовна Соллогуб. По-видимому, именно ей были посвящены напечатанные только после кончины поэта строки:
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие свое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить, но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель неможно мне.
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней, и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселья, мир души, беспечные досуги,
Всё — даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
Так случилось, что избранник Надежды Львовны был хорошо знаком Пушкину — Алексей Николаевич Свистунов, брат декабриста П. Н. Свистунова. Когда-то, 1 марта 1831 года, именно он был участником того санного катанья, которое устроили для недавно повенчавшихся Пушкиных С. И. и Н. С. Пашковы. Поэту увидеть молодых Свистуновых не пришлось. За год до его гибели Надежда Львовна уехала за границу и там вышла замуж.
Сочетание привычное — Гоголь и Пушкин и сочетание непривычное — Гоголь и Маяковский. Именно таким непривычным оно стало в Волынском, которому конец XIX века принес обычные для многих подмосковных изменения. Разрушающаяся забытая усадьба. Стиравшиеся временем легенды. И дачники. Не слишком состоятельные — скромные домишки не могли соперничать с соседним модным Кунцевом, с его игравшим в парке оркестром, с его театром, где круглый год подвизались и любительские и профессиональные труппы, с его благоустроенными пляжами на Москве-реке. Поэзии Маяковского невозможно представить без кунцевского лета 1913 года.
В здешних местах ему приходилось бывать и раньше — в Кунцеве притягивала дача близких друзей, Веры и Льва Шехтелей, детей известного московского архитектора. С их помощью 17 мая того же года увидела свет первая книга стихов Маяковского тиражом в 300 экземпляров. С ними вместе занимались живописью, спорили о путях и сущности современного искусства, делали записи в висевшей на стене кунцевской мастерской простенькой ученической тетрадке, озаглавленной «Мое сегодняшнее мнение о моей сегодняшней живописи». Одна из записей четвертого члена кружка, В. Чекрыгина: «В чем живописность? Я думаю, что живописность в самом реальном созерцании предмета и разложении его на холсте так, чтобы он как можно ярче передавал зрителю сущность изображаемого. Живописность в глубоком созерцании предмета, чем и отличается она от графики». И еще были бесконечные прогулки, среди которых, по воспоминаниям Л. Ф. Жегина (Шехтеля), на первом месте было Волынское, находившееся всего в одной версте от снятой Маяковскими в то лето дачи. О нем специально не говорили — оно само собой подразумевалось.
Маяковский работает с предельным напряжением. Заканчивает трагедию в стихах «Восстание вещей», получившую затем название «Владимир Маяковский», готовится к зимним выступлениям, еще более резким, чем прежде, и категоричным. 19 октября все того же 1913 года на открытии футуристического кафе «Розовый фонарь» в Мамоновском переулке он выступит с чтением стихов, вызвавших неслыханный скандал и возмущение публики, — «Нате!». Кто знает, родились ли бы эти строки без кунцевского лета, без впечатлений Волынского, которые стали качественным порогом в творчестве поэта — от первых опытов к внутренней зрелости:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.
Ученые спорили. Долго. И безрезультатно. Фактами не располагал никто. Косвенные доказательства могли вести только к рождению новых версий. Сколько человек приняло участие в Куликовской битве? Цифры мелькали, как в калейдоскопе, большие или меньшие, но всегда шестизначные. Двести тысяч, триста, четыреста или даже полмиллиона с обеих сторон — русской и татарской. Масштабы ошеломляли даже в конце XX века, но существенных сомнений почему-то не вызывали. Битва была самой большой в древнерусской истории — разве этого недостаточно?
