Воевать за Голштинию никто не хотел. Гвардия роптала. Петр, узнав об этом, пригрозил раскассировать ее. Это уже вызвало целую бурю. В гвардейских казармах всю ночь шумели, спать никто не ложился.
В канун этой ночи в Петербург приехал Шатилов. Император прочил Румянцева главнокомандующим в грядущей войне с Данией. Графа Петра Александровича эта честь не прельщала. И того довольно, размышлял он, что после столь трудной осады он взял-таки Кольберг, но несколько дней спустя умерла Елизавета Петровна, и ему ни благодарности, ни похвалы. А теперь еще повести армию в поход, который всем поперек горла стоит!
Император бешеный! Прямо не откажешься! Посылая Шатилова, Румянцев хотел повыведать, что да как, о чем думают-гадают в столице, а тогда уже решить, в каких словах отказ писать.
Шатилов поехал охотно, но и с волнением. В Петербурге — Ольга, и теперь-то уж окончательно все решится. Или навеки расстанутся, или Ольга пойдет за него. Он боялся признаться себе, что уже не так жаждет этого. Словно что-то перегорело в нем, изнемогло под грузом ожидания, напрасного томления и тоски. Нянька его часто твердила присловье: «Ешь с голоду, а люби смолоду». Видать, всякая любовь хороша в расцвете, пока не нависли над ней разочарования, обиды, каждая из которых — даже самая маленькая — оставляет неизгладимый след.
Но, впрочем, так думалось и чувствовалось ему иногда, В бессонные ночные часы, а днем он с нетерпением считал часы до встречи с Ольгой.
Приезд румянцевского офицера стал сразу известен в гвардии: видно, кто-то там зорко наблюдал за всем, что происходит при дворе. Не успел Шатилов вернуться из Военной коллегии, как к нему явились два офицера. Он знал их понаслышке: братья Орловы, бреттеры и картежники, силы непомерной и удали немалой. Знал он также, что это ближайшие приближенные новой императрицы, Екатерины Алексеевны. Разом припомнился боскет во дворце, неожиданная аудиенция… Он почти не удивился, когда Алексей Орлов, склонив в поклоне голову, обезображенную большим шрамом, передал ему приглашение гвардейских офицеров посетить их сегодня вечером.
Что же! Где как не в гвардейских казармах узнает он всего лучше то, чем интересуется граф Румянцев!
Поехали втроем. Красавец Григорий Орлов почти всю дорогу молчал, Алексей говорил обиняками, а иногда с явной угрозой:
— Войну с Данией задумали! Кровь наша будет литься не за матушку Россию, а за голштинских принцев. Императору же о том заботы нет. Пишет нежные письма Фридерику, то ли милуется с Елизаветой Романовной Воронцовой. Забывает он, что государю должно делать историю.
— Лев Нарышкин иной раз дельные вещи говорит, — зло усмехнулся Григорий. — Недавно он сказал: «Не люблю истории, в которой только истории».
Алексей захохотал.
— Верно! Без женщины какая ж история! — Он подмигнул Шатилову. — Одначе бывают интересные акциденты в истории и без женщин. Вот, к примеру, — он извлек из кармана сафьяновый бумажник и вынул аккуратно сложенный листок: — попали к нам в руки, — уж не спрашивайте, как, — письма Петра Федоровича, то-бишь нынешнего императора всероссийского, к королю прусскому. И вот, извольте послушать: «Могу вас уверить, что не искал и не буду искать дружбы, помимо вашей». Это в марте писалось; через два месяца после того, как Петр Федорович сел на престол своего великого тезки. А вот еще одно, в апреле писано, два месяца назад: «Надеюсь, ваше величество не найдете ничего, в чем можно было бы увидеть соблюдение моего личного интереса, ибо отнюдь не желаю, чтобы могли сказать, что я предпочел свое вашему».
Он спрятал аккуратно листок и злобно проговорил:
— И это пишет русский император!
— Или голштинский герцог, — в тон ему отозвался Григорий. — Однако мы приехали.
Карета въехала во двор казармы.
Орловы ведут Шатилова в огромный зал. Еще на подходе к нему слышны хриплые выкрики:
— Нас, петровскую гвардию, под голштинцев остричь хочет! Раскассировать! Не бывать тому!
— Не бывать! — ревут гвардейцы и стучат палашами. От густых волн табачного дыма и страшного шума у Алексея Никитича в первый момент едва не закружилась голова. Как сквозь сон, видит он Григория Орлова: одним прыжком он вскакивает на стол, расплескивая вино из бокалов, несколько мгновений молчит, ожидая, чтобы водворилась тишина, и медным голосом, покрывшим все звуки, гремит:
— А коли не любо вам, то надо, чтобы на престоле святой Руси сидел не Петр Голштинский, а матушка Екатерина.
Все смолкло. Офицеры старались не глядеть друг на друга. А Орлов не давал опомниться:
— Государыне известно, в каком положении очутилась гвардия. Она поручила мне сказать, что готова последнее разделить с гвардейцами, а пока передала из личных средств восемь тысяч рублей для раздачи между теми, кто нужду в деньгах ощущает.
Конец его речи потонул в новом вихре кликов. Орлов соскочил со стола и стал совать без счета деньги в тянувшиеся отовсюду руки. Иногда он на секунду задерживался, пристально смотрел в глаза подошедшему и добавлял к первой пригоршне вторую. Деньги эти были из тех, которые удалось занять Екатерине у англичанина Фельтена: англичане считали, что ослабление прусского влияния в России будет достаточной компенсацией за этот заем.
— Тише! Гудович приехал! — крикнул вбежавший офицер. Шум сразу стих. Пряча деньги, гвардейцы расходились по углам.
Алексей Орлов шепнул Шатилову:
— Дозвольте, сударь, я вас провожу до кареты. Не гоже, чтобы вас здесь сейчас Гудович увидел.
Когда кучер уже подобрал вожжи и лошади, прядя ушами, в нетерпении перебирали ногами, Орлов просунул голову в окно кареты:
— Так что передать матушке Екатерине Алексеевне? Она поручила спросить у вас: готовы ли вы служить ей, как однажды ей обещать изволили?
Алексей Никитич с минуту колебался. Но тут же он припомнил: неожиданный мир с Пруссией, такой нелепый и обидный, онемечивание армии, подобострастные письма Петра Федоровича прусскому королю… Нет! Все, только не это! Та женщина в боскете с книгой на коленях — лучше.
— Передайте государыне, что я готов служить ей, — сказал он твердо.
Орлов будто сгинул в темноте. Кучер ударил по лошадям, и карета понеслась.
2
Ночь на 28 июня выдалась свежая и сырая. Накануне шел дождь, и дороги еще не совсем просохли. Луна то показывалась из-за стремительно проплывавших облаков, то опять исчезала. Холодный, не по-летнему, ветер дул с Балтики.
В эту ночь Алексей Орлов вместе с Бибиковым отправился и в столицы в Петергоф, где в «увеселительном доме» Монплезир жила Екатерина. Не медля ни минуты, Орлов потребовал, чтобы его проводили в спальню императрицы. Приподнявшись на подушках, Екатерина в оцепенении глядела на покрытого пылью офицера.
— Пора вставать, — произнес Орлов спокойным голосом. Все готово, чтобы провозгласить вас.
Еще накануне ничего не было готово, кроме общего недовольства Петром. Екатерина прекрасно знала это. Не предпринимают ли ее сторонники опрометчивого шага? Тем более, что в последние дни она даже сумела вызвать тень былого благоволения императора…
Орлов словно проник в ее мысли.
— Пассек арестован, — сказал он просто.
Капитан Преображенского полка Пассек, слишком откровенно высказывавший мнение екатерининцев об императоре, был по доносу какого-то солдата арестован. Весь Петербург знал, что Пассек — близкий друг Орловых. Арест его прозвучал грозным предостережением. Это был сигнал к немедленным действиям.
Екатерина вздрогнула. Теперь все на волоске; дипломатия окончена. Достаточно Пассеку сказать хоть десятую долю того, что ему известно, и Петр не пощадит никого. Она почувствовала, что настает решительная минута.
— Выйдите, поручик, — сказала она хладнокровно Орлову, — я сейчас буду готова.
Через несколько минут она появилась, одетая в обычное черное платье, и неторопливо прошла садом к экипажу. Орлов сел рядом с кучером, Бибиков поместился на запятках подле камер-лакея. Лошадей было велено гнать не жалея.
Не доезжая Петербурга, путники встретили мчавшегося навстречу Григория Орлова; его лошади были свежее, и Екатерина пересела к нему. Вскоре замаячили первые избы деревни Колпикиной. Здесь были расположены казармы Измайловского полка; здесь должна была решиться судьба переворота.
Григорий Орлов выпрыгнул из кареты и побежал к полковой кордегардии. Оттуда выскочили вестовые, барабанщики забили тревогу. Екатерина, смертельно бледная, сошла на землю.
В тот же момент ее окружила восторженная толпа измайловцев; офицеры вперемежку с солдатами целовали ее руки, пыльное платье, иные плакали от радости. «Теперь не раскассируют, не пошлют в Голштинию…» раздавались возгласы. Из церкви явился полковой священник, отец Алексей, и тут же, на плацу, измайловцы принесли присягу на верность государыне Екатерине II. В эту минуту появился командир полка гетман Разумовский. Склонив колена, он поцеловал руку у новой самодержицы. Крики усилились. Сияющие Орловы, оторопевшие от столь легкого успеха, сновали среди гвардейцев. Легкий утренний ветер шевелил складки тяжелого полкового знамени.
