– Не для тебя. Родник чистый. А все эти деньги – что люди с ними делают?
– Делают с ними?
Она серьезно кивнула.
– Ну, они… они покупают вещи, – пояснил я, все еще не веря своим ушам. – Еду. Одежду. Все. Откуда вы берете одежду, донна Велия?
– Сама делаю.
– Но вы же покупаете другие вещи.
– Я никогда ни монетки не потрогала, – гордо сказала она. – Что хорошего деньги могут мне принести, а?
– А когда вы ходите на рынок… продавать свой невероятный сыр, – сказал я. – Вы же наверняка продаете свой сыр?
– Если бы я его продавала, что бы мы тогда ели, я и мои девочки? Мне трудновато жевать серебро. – Она открыла рот, обнажая десны, там и сям усаженные бурыми кривыми зубами.
– Покупали бы другую еду!
– Продавать еду, чтобы покупать еду? Я понимаю, почему у банкиров так хорошо идут дела во Флоренции, раз люди так глупы.
– Тогда новую крышу.
Она покатилась со смеху:
– Разве в полях не хватает камней? Если нужна новая крыша, мне достаточно лишь выйти пахать. – Она подлила еще супа в мою миску, которую я уже опустошил. – Теперь объясни: почему ты оказался на дороге? Куда ты едешь?
– В Рим. Я собираюсь готовить для… не знаю. Кого-нибудь важного.
– Папы Римского? – Она перекрестилась, ухмыльнувшись.
– Да, Папы Римского. Можно мне рецепт вот этого, донна Велия? Для его святейшества?
– Он не позволит мне сойти в ад, если я тебе дам рецепт?
– Этот суп заставил бы императора Фридриха выскочить из ада.
– Тогда дам. А теперь съешь еще немного. Повара должны быть толстыми. А ты скелет.
Я провел с донной Велией еще три дня, и, кажется, занимались мы только тем, что ели, разговаривали и смеялись. На четвертый день какой-то сон разбудил меня очень рано, когда небо еще было темным, и я увидел, что Велия спит перед очагом на грубом тюфяке из папоротника. Твою мать! Каким же я был бездумным и тупым… Старая женщина уступила мне свою кровать, а я просто решил, что у нее где-то есть настоящая спальня, потому что в городе же люди спят в своих комнатах. Нельзя было позволить ей спать на грязном полу, и, кроме того, я уже чувствовал себя гораздо сильнее и крепче. Я должен уехать сегодня.
Я подождал, уогда Велия проснется, разожжет очаг и выйдет наружу. Она часто уходила на какое-то время по утрам, и я гадал, не проведывает ли она своих дочерей, если, конечно, они вообще существуют. Я помылся в роднике и принялся седлать коня. Подняв седло, я обнаружил, что все еще довольно слаб, но в конце концов мне удалось победить его и укрепить на спине коня. Я привязал свои пожитки к задней луке и сел на каменную скамью ждать Велию.
– Уезжаешь повидать его святейшество? – спросила она, увидев моего коня под седлом, а меня в дорожной одежде, которая оказалась выстирана и теперь пахла родниковой водой и камнями долины.
Велия совсем не выглядела удивленной и не стала ни уговаривать остаться, ни торопить уезжать. Когда я сидел и смотрел, как птицы и козы бродят по каменистым полям, то собирался дать Велии немного денег, но когда встал и обнял ее, то понял, что она их не захочет. В конце концов, она же не может есть серебро.
– Вы спасли мне жизнь, донна Велия.
Совершенно внезапно мне пришлось изо всех сил постараться не расплакаться.
– Наверное, да, – буднично ответила она.
– Мне нужно отблагодарить вас, но не думаю, что когда-либо смогу отплатить вам за все, что вы для меня сделали. За всю вашу доброту. Вы спали на холодных камнях, а ваши дочери там, в холмах…
– Отплатить за доброту? – фыркнула она. – Это что-то такое флорентийское, вроде как продавать еду, чтобы покупать еду? Слушай, мальчик. Я нашла тебя и починила, что верно, то верно, но когда я нахожу раненую птицу или лисенка, я приношу их домой и спасаю, если получится. Это обычное дело.
– Но я-то человек, мужчина. А вы спали на полу!
– И что? Бывало и хуже. Слушай, если хочешь успокоить свою совесть, то когда придешь в церковь Святого Петра и поставишь свечку за свою умершую мать, поставь и за меня тоже.
– Как вы узнали про мою мать?
– Ты говорил во сне. И не упоминал о ней с тех пор, как очнулся. И про другую тоже: эту Тессину. Ты за нее тоже свечку зажжешь?
Она склонила голову набок, просто любопытствуя.
– Нет нужды, – пробормотал я. – Но конечно же, я зажгу свечку за вас. А если стану богатым и знаменитым, то приеду и буду покупать ваш сыр для стола его святейшества. Я построю вам новый дом – настоящий дворец. И еще один, для коз. И для ваших девочек.
– Я уж наверняка помру к тому времени, – серьезно ответила она. – Так что лучше поцелуй меня сейчас и скачи отсюда. – Она подставила одну щеку, я ее поцеловал, потом другую. – Погоди-ка здесь, – сказала Велия и ушла в дом.
Там послышалось какое-то шебуршание, а потом она вышла, держа сумку.
– Сыр не очень хороший, но голодать не даст. Тут крепкие красные луковицы, немного хлеба и кусочек вчерашнего каштанового пирога.
– Спасибо!
– И чуть-чуть медовых сот. Съешь их первыми, а то все будет липкое.
– Хорошо. Спасибо вам, донна Велия.
– Я рада, что тебе лучше. Теперь езжай и дай мне немного тишины и покоя. Вперед по тропинке – видишь тот большой камень, похожий на свиное рыло? По тропинке направо, через ручей и дальше, пока не выедешь на дорогу. И храни тебя Господь, мальчик.
Сказать было больше нечего, так что я залез в седло и повернул коня на тропинку. Один раз я оглянулся – когда подъехал к высоким зарослям тростника, рассекавшим долину, словно зеленая стена. Рядом с хижиной стояла крошечная черная фигурка. Я помахал, и она тоже подняла руку, отвернулась и ушла.
Я ткнул пятками коня, и вскоре мы уже пробирались сквозь тростники. До дороги оказалось удивительно далеко, но наконец-то она появилась, запруженная путниками и крестьянами, идущими в обоих направлениях под палящим солнцем. Той ночью я спал в оливковой роще, поужинав сыром и медом, и еще до полудня следующего дня доехал до самого высокого места на дороге и увидел стены и башни Рима, чуть дрожащие в горячей дымке.
27Дорога перед Порта дель Пополо представляла собой оглушительную, вонючую мешанину из людей, животных и повозок, пытающихся войти в Рим или покинуть его. Паломники – некоторые почти в истерике от возбуждения после Бог знает скольких недель или месяцев дороги – орали друг на друга, на возможных римлян, на крестьян и пастухов, как будто только шум мог провести их в священный город. Местные жители, явно привыкшие к этому безумию, прокладывали себе путь среди чужестранцев, как среди скота. Тут же шел и настоящий скот, коровы: одни – с большими изогнутыми рогами, их пригнали по Кассиевой дороге из Мареммы; другие – жирные и белые, третьи – поменьше и серые; породы я не узнавал. Кьянинских здесь нет, отметил я; папа был бы недоволен.
Овцы были сбиты в большие пахучие группы, над которыми висели рябящими облаками мухи. Овец охраняли большие настороженные собаки – похоже, единственные, кого паломники старались не задевать. Повозки, влекомые волами и нагруженные бочонками, корзинами перепуганной дичи, пирамидами горшков, пропихивались сквозь толчею. Волы топали вперед, безмятежные, но неудержимые. Удивительно, что никого не задавили. Группу калек, пришедших за благословением или чудом, столкнули на дорогу перед большой упряжкой, тащившей телегу с огромной грудой винных бочек, но животные отклонились в сторону, врезавшись в небольшую кучку овец, а калеки, похоже, получили свое чудо.
Едва я поставил ногу на древнюю, гладкую, точно стекло, поверхность моста, как человек рядом со мной – высокий краснолицый француз – сунул руку в дублет и вытащил большую засаленную кипу пергамента. Вручив свой тюк соседу, который, похоже, вполне привык к такому его поведению, он принялся рыться в мятых страницах. Найдя то, что искал, он поднял книгу – видимо, это была книга – и замахал ею небу.
– Мульвийский мост! – завопил он по-французски, и люди его группы, которые до сих пор тащились в упорном молчании, все начали ахать и охать на пределе возможностей легких. – На этом мосту – на этом самом мосту – император Константин разгромил полчища тьмы – тьмы язычества, говорю я вам!
Я не мог не отметить про себя, что мост выглядел хоть и внушительным, но несколько маловатым, чтобы вместить битву, не говоря уже о сражении добра и зла. Однако только я начал тихонько посмеиваться над паломниками, их путеводителями и руководствами, как меня будто громом ударила мысль: я ведь перехожу Тибр!
Я не был блестящим учеником в школе – я посещал ее по настоянию матери, – но наслушался достаточно, чтобы кое-что знать из Тацита, немного Цицерона, Сенеку, Ливия. Одно время я мог цитировать наизусть изрядные куски из Овидия и Вергилия. И вот я здесь, смотрю на Тибр внизу. Я припомнил фрагмент из «Энеиды», некое пророчество, где Тибр от пролитой пенится крови – тогда я запомнил его и принес домой, чтобы прочитать папе. Я думал, ему понравится про кровь, но вместо похвалы получил лекцию о том, сколько потребуется крови, чтобы река вспенилась красным на основании стока из боен Сан-Фредиано, и о том, что Вергилий явно был склонен к преувеличению, как все поэты. «Ну а если бы историю писали мясники…»
