Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян

…А на грубых воинов с рублеными лицами, которые способны только оглушать врагов ударом по шлему да трубить в басовитый рожок что есть мочи, идет другое тесто. Пожалуй, даже не тесто, а тяжелая красная глина.

…И разница в возрасте между ними меньше. Анри над этим никогда не думал, а теперь задумался — и понял с небывалой ясностью: между Кретьеном и Мари — десять лет. Тридцать и двадцать — вовсе не то, что двадцать и сорок. Хотя бы по одной этой причине им всегда будет легче понять друг друга. И даже сейчас, даже в минуту острой сердечной боли Анри успел горько пожалеть, что все получилось именно так, и его двое самых любимых людей, столь подходящих друг другу, никогда не будут счастливы так, как могли бы. Но неужели… это могло бы быть правдой?..

И внезапно Анри словно увидел их издалека — ясных, блещущих светом своей радости, как они берутся за руки, соприкасаются губами — да, это в самом деле могло бы быть так.

…От тяжкого забытья его пробудил звук собственного имени. Не имени — прозвища (до чего глупого и напрасного, Бог ты мой!), и произнес его голос Мари.

Договорить она не успела, и мир никогда не узнал, какую еще рифму подобрал ее тонкий ум. Анри вскочил из-за стола, опрокинув пустой уже, тяжело зазвеневший кубок, и вылетел прочь. Он промчался по залу, топая, как целое турецкое войско, и так громыхнул дверью, что, кажется, весь замок содрогнулся.

Мари вскочила, прижимая руки к груди. Взгляд ее резко стал беспомощным; Кретьен, растерянно разведя руками на ее немой вопрос, бросился за другом следом. Дверь грохнула еще раз, Мари вздрогнула и опустилась обратно в кресло.

…Своего друга и господина Кретьен нашел сразу же за дверью; Оргелуз стоял, прижимаясь лбом к холодной стене и проклиная себя за несдержанность. Кретьен в темноте коснулся его плеча рукой, прекрасной своей рукой, — и тот весь передернулся.

— Анри… Прости, что я так навязчив, но больше я тебе не верю. Повторяй сколько хочешь, что все хорошо. Что случилось, в конце концов, ты можешь сказать?.. Кто-то тебя чем-то оскорбил?.. Может, я или… Мари?..

Мари. Вот как ее имя звучит в твоих устах.

Анри оторвал лицо от стены и долго смотрел ему в глаза. В коридоре замка было темно, только из-под двери падала полоса света; глаза Кретьена, большие, честные и даже в темноте очень светлые, блестели от волнения. Это искренняя тревога за друга, будь я проклят.

— Знаешь… — медленно произнес граф, отстраняясь, — в самом деле, я не могу сказать. Ты тут ни при чем, — быстро солгал он — в темноте легче лгать! — ни ты, ни Мари. Мне просто надо подумать над… одной вещью.

— Ну, хорошо. Как хочешь. Только…

— Прости, — быстро отодвигая друга в сторону, прервал его Анри, — иди, заканчивайте ужин… без меня. Я скоро приду, мне надо… побыть одному.

— Но Анри…

Однако Анри уже не слышал его, он уходил прочь, и в темноте Кретьен не успел разглядеть выражения его лица. Он посмотрел вслед другу, чувствуя себя последним дураком, и толкнул дверь в трапезную, чтобы войти.

Мари сидела, опустив лицо, опираясь лбом на тонкие руки. Вид у нее был донельзя горестный. Кретьен подошел к своей Оргелузе, бодро улыбаясь, как сорок пять счастливых женихов и невест одновременно.

Мари покачала головой. Лицо ее — (самое прекрасное лицо на свете) — не стало веселее.

— Неправы вы, мессир Простак!

впрочем, он допил, кажется… Ах, оставим эти стихи, — вскричала она, в смятении сжимая руки в горящих цветных угольках колец. — Что я сделала не так, Кретьен, скажи мне! Ведь это я сказала что-то не то и его обидела?..

— Нет, что ты! — он зашел сзади и теперь, утешая, положил ей ладони на плечи. — У Анри в самом деле какие-то свои тяжкие мысли, которыми он пока не хочет делиться, и я его прекрасно понимаю. Просто это совпало с твоими словами, что он вскочил — я так думаю, он и не расслышал твоих слов! Не думай ерунды, прошу тебя, — вот послушай лучше, чем я могу тебя порадовать, Оргелуза! Новый отрывок «Ланселота» готов, строк в триста, я часа два назад закончил его править.

— Нет, правда? — вспыхнула радостью Мари, благодарно накрывая его ладонь своей. — Наконец-то! И ты сегодня, я надеюсь, прочтешь мне?.. Лучше с самого начала, я хочу понять, как оно смотрится все вместе…

…Такими их и застал Анри, в эту минуту бесшумно возвратившийся в зал. Несколько мгновений он стоял на пороге, глядя на них — она сидит, он стоит за ее плечами, держатся за руки — потом шумно шагнул вперед. Кретьен перевел на него взгляд, тут же отрываясь от Мари и направляясь к нему с дружеским встревоженным вопросом, который не успел быть задан. Анри начал раньше:

— Мари… Кретьен… Я тут решил поехать на охоту. На несколько дней. Ночевать буду в охотничьем домике. Мне нужно поразмыслить… в тишине.

— Поехать с тобой? — серьезно спросил Кретьен, заглядывая ему в лицо. Ясные глаза, светлые глаза.

— Нет… не стоит. Я возьму собак. Хочется побыть одному.

— Как скажешь, — кивнул друг — сама ясность, сама слепота. — У меня так тоже бывает, что хочется одиночества. А когда ты поедешь, с утра?..

— С рассветом. Вас будить не буду, поэтому прощаюсь сейчас. Вернусь дня через два, и… не волнуйтесь. Я пойду теперь к себе.

— Доброй ночи, — ответило два голоса, и две пары светлых глаз еще раз резанули Анри недоуменным взглядом.

— Да, и вам доброй ночи. И до свидания.

Когда он выходил, Кретьен тихонько перекрестил его в спину.

…Менее всего на свете Анри хотел кого-либо ловить с поличным.

Нет, все получилось так, а не иначе, по какой-то другой, нечистой причине, и не людской разум был тому виною. Анри уехал в лес на рассвете, взяв с собою только псов — пять своих любимчиков, длинных, ловких, тонконосых, обтянутых гладкой блестящей шкурой. Старшая из них, старая белая сука с изумительно тонким нюхом, попыталась при встрече нежно облобызать хозяина в лицо; остальные терпеливо ждали, когда их глава закончит ритуал приветствия. Анри потрепал собаку по спине, по брюху с отвисшими розоватыми сосцами, — но облизать себя не дал. Она удивилась такой холодности, но вскоре смирилась, спеша возле хозяйского стремени, когда он выезжал со двора.

Он ехал долго, знакомыми тропами, и охота не занимала его. День выдался солнечный, но прохладный, и Анри был тому рад: он не терпел жары. Ко второй половине дня он своим неспешным ходом добрался до охотничьего домика, и, отпустив коня пастись, пообедал холодным мясом, захваченным из дома. Огня разводить не хотелось, хотя в домике имелся небольшой очаг; Анри сел на траву, привалясь к стволу здоровенного дуба, и откинулся назад. Был он в кожаной охотничьей куртке, шляпу украшало павлинье перо; охотничье копье осталось прислоненным к дереву, но меч с пояса Анри так и не снял. Шум леса и солнечный свет сквозь листья успокаивал его, нечто вроде сонной истомы отяжелило светловолосую голову. Попивая крепкое вино из фляжки, он лениво следил за полетом птицы — кажется, это летал кто-то хищный, вроде коршуна; крест его раскинутых в парении крыл виднелся сквозь скрещение высоких ветвей. Псы рыскали в поисках мелкой живности на предмет перекусить; один из них, самый молодой, из позапрошлогоднего помета суки-прародительницы, заметил, что хозяин затосковал. Пес полез к нему со своими собачьими утешениями, но его слюнявая нежность сейчас пошла Анри не в радость, и граф оттолкнул кобеля. Тот удивился, помотал тонкой, белой, как и у матери, мордой и полез снова, не желая верить, что любимому хозяину и впрямь не до него. На этот раз Анри отпихнул его уже сильнее, ногой в живот. Он был всерьез раздражен.

Балованному псу такое обращение оказалось в новинку. Он слегка взвизгнул, когда сапог впечатался в его мягкое брюхо, и отлетел в сторону кувырком, стукнувшись о торчащий из земли корень. Вскочив на ноги, кобель поднял дыбом шерсть на загривке и зарычал на Анри, низко нагнув узколобую голову. Верхняя губа его, черная, как и положено у злых псов, поднялась, обнажая клыки. Морда пса стала страшновато-курносой.

Анри вскочил.

— Хэй! Пшел! — крикнул он на восставшего пса, нащупывая рукой — по дикой случайности — не собачью плеть, но рукоять меча. Кобель припал на брюхо, глядя снизу вверх красноватыми злыми глазами, и зубы его угрожающе блестели. Он словно бы не узнавал своего хозяина, ласкового и любимого господина, а тот, кто стоял перед ним, явственно казался врагом.