Пелена ярости (на господина, ты посмел ослушаться господина) накатила извне, заливая слух Анри розоватым звоном, и он трясущейся рукой потянул из ножен клинок.
…Дальше на него сошло что-то вроде помрачения, а когда он вновь увидел мир в прежних красках, то три цвета были — зеленый, белый и красный. Белый пес с разрубленным позвоночником корчился, издыхая на траве, а сам Анри стоял и тупо смотрел на алую псиную кровь, щедро окрасившую светлое лезвие.
Остальные собаки сбились в кучу, повизгивая от страха — у них, видно, рушились какие-то мировые устои. Анри повернулся к ним, желая что-то сказать — и увидел четыре пары карих перепуганных глаз и тонкие хвосты, поджатые между ног.
— Ну… вы… — выговорил граф, проводя по вспотевшему лбу рукой, и со стороны услышал свой голос — хриплый и безумный.
Потом он вытер меч, красный от собачьей крови, о траву, и выкопал им в дерне неглубокую ямку. Сложив туда теплые еще останки белого пса (Бог ты мой, сколько крови, разве может быть в одной собаке столько крови), он сапогом заровнял землю, очистил клинок о край синего плаща и убрал его в ножны. Потом хотел откинуть со лба налипшие волосы, поднял руку — и замер: пальцы были красными. И вся трава вокруг, и древесные корни. Тьфу ты, какая дрянь.
Анри больше не мог здесь оставаться. Рядом бил родничок — возле него-то и выстроил охотничий домик еще его отец, граф Тибо, тоже любивший лесное уединение. А еще он в этой избушке летними ночами не раз отдыхал в компании очередной красивой вилланки, стыдливо ахавшей под графским напором… Но сын его об этом ничего, к счастью, не знал. Иначе бы его сейчас стошнило прямо в источник.
…Анри смыл кровь, умылся ледяной водой, и ему слегка полегчало. Перестали везде мерещиться красные пятна, и руки больше не пахли теплой «влагой жизни». Подобрав копье и седельную сумку, он оседлал коня, который уж было решил, что на сегодня его труды закончены и можно спокойно есть траву; свистнул оставшимся псам. Те приблизились неуверенно, глядя так, что Анри подавил в себе желание порубить и этих к чертовой матери; и, сильно ударив коня по бокам, сразу выслал его в рысь.
Граф ехал вечереющим лесом, и свет из белого медленно делался сперва золотым, а потом — оранжеватым. Дневные птицы уже молчали, но голос подавали какие-то закатные — пересвистывались длинными трелями, будто говорили на своем непонятном языке. Особенно неприятна была одна, прямо у графа над головой разразившаяся скрипучим смехом. «Анрр-ии… Анррр-ии…» — подхватила другая. Граф вздрогнул, пробуждаясь от задумчивого забытья.
Радость должна быть в любви разлита…
И бежит тех, в чьих сердцах — темнота…
Он ехал домой, не в силах более выносить мрак неизвестности и тяжесть собственной души, ехал, чтобы узнать наконец правду. Какой бы она ни оказалась.
Анри было очень тяжело. Если бы ему сейчас предложили — святой Христофор, старик Время или кто там отвечает за такие странствия — вернуться на пятнадцать лет назад, в Святую Землю, в бесплодную пустыню под Атталией, где он ежеминутно страдал от жажды, от ран, от жара тяжелой лихорадки — он бы тут же согласился. Все помянутые невзгоды, казалось ему, не терзали сердце и вполовину так сильно, как этот медленный яд. То была боль тела, дракон известного Анри вида, и воин с ним сражаться. А вот что делать с красным червем, присосавшимся к душе изнутри, он не знал. Внутри груди что-то горело, и так сильно, что рыцарь едва отслеживал окружающий мир, поглощенный этим сосущим чувством. Анри ощущал себя как больной, нуждавшийся в кровопускании.
В кровопускании…
— Если это правда, — сказал он вслух, сам того не поняв, хотя конь его прянул ушами на звук хозяйского голоса — если это правда, то я… не знаю, что я сделаю. Я убью их обоих. Зарублю, как… как собак.
…Собак. Белый пес, красная кровь. Откуда в одной собаке столько крови?.. Как он дергался, издыхая, и сучил лапами, и выворачивал пасть. У него изо рта бежала пена.
Я никогда не смогу убить Мари.
Это явилось столь очевидной истиной, что Анри стиснул кулаки прямо с зажатыми в них поводьями, и ногти глубоко впечатались в ладони. Его короткие, обкусанные ногти (да, Анри грыз ногти в минуты терзаний или размышлений, и если б графа взяли в плен сарацины, связав ему руки за спиной, то он, лишенный возможности укусить себя за ноготь, вдвое быстрее пал бы духом.) Вот такие у тебя руки, Анри. Не то что у… него.
— Я убью его, — сказал Анри поваленному дереву, лежащему поперек дороги. — Ее я убить не смогу никогда, а его… зарублю, как собаку.
Собака, неверная собака, неверный вассал. Он представил, как ударит мечом — наискось, от плеча до пояса, или по этой черной блестящей голове, в изумленный светлый взгляд… Своего лучшего друга.
Он вспомнил его прощальный взгляд — широкие глаза, ясные, чистые, приподнятые в тревоге тонкие брови… «Может, мне поехать с тобой? Нет? Ну… как хочешь». Рука, приподнятая, чтоб лечь ему на плечо, и замершая в воздухе на полпути. Лучший друг, самый любимый из мужчин. Нет, невозможно его так зарубить.
Более того, это было бы бесчестно. Убить врасплох — это не по-рыцарски. Анри должен вызвать его на поединок, и пусть их судьбу решает Господь Бог.
— Ланселот, — замер он, пораженный этой мыслью — внезапной, как блеск молнии. Ланселот, роман о Ланселоте. Роман, посвященный Мари. Донна Оргелуза, рифму на «Ланселот»! Ну конечно же. Как он мог не догадаться… простак. Вот кто на самом-то деле — Наив. Ланселот — рыцарь короля Артура, который спал с его женой.
Вассал короля Артура. Тройственный союз. Неверный вассал.
— Неверный вассал! — крикнул Анри отчаянно, изо всей силы вонзая копье в древесный ствол. Наконечник глубоко вошел в древесину (а человека бы — нАсквозь…), и Анри стоило немалого труда выдрать копье обратно. Разворотил дереву весь ствол. Белая дыра на черной коре зияла, как свежая рана.
…Он — простолюдин. Даже не просто вассал, а простолюдин. Его мать зашнуровывала платье старой графине и прислуживала ей за туалетом, а отец торговал тряпьем. И с таким человеком Анри, граф Шампани, родственник двух королей, собирался драться на поединке, как с равным?..
Давно пора сделать то, что так долго откладывалось. Сбить виллану шпоры на куче дерьма и отправить подлеца на конюшню, где ему самое место. И там — драть плетьми, долго, жестоко, пороть, пороть и пороть…
Ах, какая прелестная история. Юная графиня, суровый и некуртуазный зверюга-граф и веселый, нежный поэт, которого все обожают за его песни… Просто как в Лангедоке, просто как пишет этот… трубадуришка, виллан, которого так любит наш утонченный Кретьен. Ален Талье, вот как его зовут, простолюдина и предателя, который смеет называть своего господина по имени. «Анри, что с тобой?» «Ах, Анри, я так за тебя тревожусь»… Это же надо, до чего дожил граф Шампани, зять короля — собирался драться с этим на поединке!
— Запорю до полусмерти, — хрипло прошептал Анри, ударяя коня хлыстом так, что тот весь вздрогнул. — Запорю прилюдно, а она… она пусть на это смотрит. Буду драть его, пока не спущу подлецу всю поганую шкуру… А то, что останется, вышвырну за ворота… вышвырну из Шампани ко всем чертям.
(Да, Труаская главная площадь, или замковый двор ристалищ, столб — тот, от чучела, которое бьют копьем, у столба — Кретьен, босой, голый по пояс. Черные волосы спутались, свисают жалкими космами. Спина исполосована рубцами, руки — скованы… или связаны… Двое здоровых слуг хлещут его пучками розог так, что в толпу смотрящих летят брызги крови, обрывки кожи… Или лучше — кнутом? Насмерть, насмерть, к чертовой матери! Секи его, ты, мужлан, бей еще сильнее, пусть отведает хоть малую толику той боли, которую причинил своему господину… Так поступают с провинившимися вилланами. С предателями. Капля крови отлетает Мари в лицо, она, наверное, кричит… Можешь ты это сделать с ними, граф Шампанский? Отвечай — можешь?..)
Кретьен, Ален, светлые глаза, перепачканное, сведенное судорогой напряжения лицо, отвесная черная стена Бабадага. Тьма, сумерки, тьма, «Держитесь, монсеньор… Пожалуйста, только держитесь, монсеньор…» Проклятая Гора, щедро выпачканная драгоценной графской кровью, плечо и ладони Алена — тоже в этой крови, он зажимал пальцами рану… Что бы то ни было, друг или предатель, но этот человек спас ему жизнь. И Анри не мог, не мог, хоть убейте, теперь поступить с ним так, вообще представить его себе иначе, нежели равного, отдать его под розги… Не мог.
И тогда, за ужином, разглядывая их соприкоснувшиеся руки, он забыл одно. Одну маленькую подробность — у Кретьена на левой, на указательном пальце, не хватало ногтя, так, сморщенный розовый кончик, застарелый шрам. Это он тогда сорвал.
