— Отца повезли на остров, — говорила Елена. — Надеюсь, там, в Гавани Офра, ему не будет слишком одиноко. В конце концов еще в дни своего процветания он возвел этот монастырь, постриг туда восемьсот монахов, положил им хорошее жалование, и, мне кажется, предусмотрительно отдал его в руки этого… брата магистра Косьмы… Сергия! Он не может не быть отцу благодарен. Хотя… конечно, нас ценят и любят, пока мы в силе, — она шумно вздохнула, довольно неестественно изобразив невнятную печаль. — Брат хотел говорить с тобой. Извини, что мы посягаем на твой покой, но, сам видишь, обстоятельства сильнее любого из нас.
— Как видишь, мы с братом сдержали свое слово, — неторопливо заговорил Константин Лакапин, излишними движениями давая выход переполнявшей его тело энергии, и при том не удосуживаясь снять с лица выражение отвращения, — престол наместника Всевышнего на земле твой. Конечно, ты весьма поверхностно знаком с теми усилиями, которые были положены…
— Да, да!
— Но подписывать красными чернилами грамоты придется все-таки тебе. И для того, чтобы начатое имело благоприятное продолжение… Там, за дверью, дожидаются Мариан Аргир, Мануил Куртикий, Василий Петин…
Константин вновь тревожно встрепенулся, оглянулся на дверь, бросил растерянный взгляд на Елену и заморгал округлившимися глазами.
— …Филипп, стратиг Диоген. И еще несколько человек, кто обеспечил твоей жизни счастливые, я надеюсь, перемены…
— Я очень благодарен тебе и Стефану, и всем, кто нашел в себе мужество постоять за справедливость, — не слишком уверенно подал голос Константин и вновь посмотрел на дверь, которая была столь неумеренно инкрустирована слоновой костью, золотом, цветными камнями и перламутром, что нельзя было с уверенностью сказать, из чего же она была сделана, — счел своим долгом вернуть трон, на котором двадцать пять лет… который… Ведь дело не в том, что верные сыны отечества, такие, как ты, и… те люди… сочли своим долгом возвратить священный трон законному наследнику ромейской власти… А в том, что справедливость… Да, справедливость…
Младший Лакапин поморщился.
— Но зачем там эти люди? — с придыханием выговорил Константин.
— За все нужно платить, — был ответ. — Тем более за справедливость.
Опять не зная как истолковать слова темпераментного шурина, усматривая во всем затаившуюся угрозу, Константин протянул к своему тезке трепещущие руки.
— Но?..
— Твоя мать посулила Петину сразу после того, как царь Роман покинет Дворец, назначение патрикием и великим этериархом, Филиппу было обещано…
— Да, да! — с радостью почти вскричал Константин, чувствуя, что дамоклов меч пролетел мимо его головы.
— Понятно, что все канцелярские условности случатся своим чередом, но я бы хотел… — взгляд Лакапина соединился со взглядом его сестры. — Мы бы хотели, чтобы эти люди осознали осмысленность своих усилий уже сейчас. Чтобы получили ручательство в награде. Пусть опять же словесное, но данное непосредственно тем, кто, по их мнению, является причиной ими же произведенных перемен. Напомню, Василию Петину было дано слово…
Эта ночь, может быть, была самой кошмарной в жизни Константина, если не вспоминать ту, когда его восьмилетнего схватили клейкие руки свиноподобного дяди Александра, а прерываемый одышкой гулкий, будто со дна гигантского кувшина, голос призывал каких-то людей немедленно оскопить мальчишку. Слезы и страх застили все вокруг, но он слышал чьи-то мольбы пощадить царевича, не терзать слабого здоровьем ребенка, однако не они оберегли сына Льва, а появление в эти минуты на каменно-черном своде неба движущейся с запада кометы, подобной объятому пламенем мечу. Дядя Александр был так напуган, что незамедлительно выпустил из своих лап, воняющих какой-то пищей, малолетнюю жертву. А несколько дней спустя дядя отправился поиграть в мяч, но вскоре вернулся, истекая кровью, которая так и хлестала у него из носа и детородного члена. Через два дня дядя Александр приказал долго жить. И хотя во Дворце знали или догадывались о том что, а, вернее, кто мог быть тому причиной, все почти единогласно признали виновницей несчастья апоплексию.
Та ночь восьмилетнего Константина была полна животным ужасом. Нынешняя — использовала различные способы палачества, и одним из самых болезненных можно было бы назвать то уничижение, которое бесперечь приходилось испытывать его порфирородному достоинству. Он понимал, что это продлится только одну ночь. Только одну ночь невесть кому возможно вламываться в его спальню, а завтра прописанный строй дворцовой жизни либо надежно оградит его от зверств внешнего мира, либо… навсегда перестанет существовать для него.
Но вот заверения были розданы, вослед за своим сбродом младший Лакапин покинул опочивальню Константина, но Елена задержалась еще ненадолго.
— Ну вот мы уже почти на пороге своего счастья, — нежно, но в то же время с какой-то углубленностью в интонации отпустила она мужу несколько слов из своего подкрашенного чем-то красным рта.
— Все еще на пороге… — промямлил в ответ Константин, и веки самопроизвольно покрыли его глаза.
Он не видел отраженной на лице жены несложной игры мысли, которую тщетно пытались умерить нанесенные на него краски, но отчетливо представлял, как дрогнули круглые неестественно румяные щеки, как приподнялась выщипанная подведенная левая бровь, и нос, как писал один питомец муз, подобный башне Ливанской, с такими крупными порами на кончике, что их неспособна была скрыть даже рисовая мука, и, сделавшийся шельмоватым, взор из-под век, покрытых пыльцой толченых изумрудов, и чуть выдвинувшиеся вперед по-прежнему сладострастные губы…
— Ты должен их уничтожить, — сказала августа.
— Кого? — не размыкая отяжелевших век не сразу откликнулся Константин.
— Братьев. Ты должен удалить их из дворца. Но лучше прежде ослепить. Или… Да мало ли способов?
— Ослепить?! — действительность потребовала от свежеиспеченного автократора последних сил. — Удалить?..
Дочь Романа Лакапина отвела взгляд от его лица и принялась рассматривать свои пальцы, лишь наполовину длины свободные от плена перстней, с подкрашенными хной ноготками, пытаясь тем самым придать обстановке непосредственности.
— Мне кажется, ты и сам думал об этом. Иначе они рано или поздно сделают это с тобой.
Это был настоящий сумасшедший дом. Сыновья ссылают своего отца, сестра порывается убить братьев… Ради чего? В конечном счете ради вот этих глупых перстней. И ни одному слову, бьющемуся об эти золоченые стены, нельзя вверить себя. До последнего момента нельзя быть уверенным вполне, кто же с кем свел какой заговор, и чья кровь прольется первой.
— Я слышу от тебя ужасные вещи, — наспех произведя в уме кой-какие расчеты, не без назидания неспешно произнес Константин. — Я ценю то, что ты печешься о моей судьбе, как то и надлежит преданной христолюбивой жене, но никогда, даже если от того будет зависеть жизнь, не войду в соглашение с Сатаной. Нам, как истинным ревнителям Христа, следует со смирением принимать все тяготы и лишения, которые в качестве испытания посылает он нам, чадам своим.
А через сорок и один день…
Дворец был наполнен праздником до краев. Впрочем, все это время, с ночи низложения Романа Лакапина, празднества здесь, по сути дела, не прекращались. Коллективные поедания самой редкой и дорогостоящей пищи под изощренные переливы кифар и лютен, голоса юных девушек и евнухов, подобные голосам небесных ангелов, неумеренные (насколько то позволяла всечасно необходимая здесь бдительность) под двусмысленные действа танцоров, танцовщиц и кривлянье дураков. Однако ту трапезу Константин решил обставить особенно пышно и придать ей несколько театральные черты пиршества во вкусе Авла Вителлия, он даже распорядился воссоздать легендарное гигантское серебряное блюдо, придуманное императором, закончившим свои дни в водах Тибра, и названное им Щитом Минервы-градодержицы. На том блюде, как и девять веков назад, горой была навалена пересыпанная пряностями и политая соусами смесь из печени рыбы скара, фазаньих и павлиньих мозгов, языков фламинго, молок мурен, за которыми, как и тогда предварительно рассылали рыбацкие суда по всем известным морям. И вот когда братья Стефан и Константин Лакапины сидели за столом, и рты их были набиты этими самыми молоками мурен и языками фламинго, на них набросились только что будто дремавшие в стороне силенциарии[251], а вместе с ними минутой назад улыбчивые и льстивые Мариан Аргир (уже патрикий), и Мануил Куртикий (теперь друнгарий виглы), и многие из тех людей, чьими руками сыновья низложили своего престарелого отца.
Этот день — двадцать седьмого января — Константин впервые опробовал данные ему планидой крылья. Сорок лет он вынужден был отводить взгляд от красочных соблазнов, по праву (как ему казалось) принадлежавших ему. Сорок лет в скоморошеских нарядах нелюдима он прятался по самым неприметным щелям этого изобильного кладезя наслаждений, главным из которых было, конечно же, сознание возможности составлять магические карты из собранных здесь богатств, вышивать на них золотом человеческие пути, выкладывать яхонтами судьбы, тем самым посредством права на поступок уподобляясь той силе, по прихоти которой все вершится на земле.
