Как ни больно ему было за Екатерину, но не залюбоваться ею он не мог. Как не мог и не порадоваться, что у нее достало сил дождаться вестей, сколь бы страшны они ни были.
– Прежде чем я начну рассказ, душа моя, я хочу, чтобы ты прочитала сие.
Доктор протянул Екатерине изрядно захватанный листок бумаги. По полям змеились линии: писец готовил перо, пара клякс посреди слова свидетельствовали, что писано сие как черновик, перечеркнутые слова вторили о том же.
Екатерина стала вчитываться и невольно ахнула. Брюс от ужаса прикрыла рот рукой. В глазах у великой княгини потемнело, и ей пришлось какое-то время смотреть в стену, чтобы вновь прийти в себя.
Да, сие было письмо императора Петра Федоровича к Якобу Штелину, бывшему его воспитателю. В весьма жестких выражениях государь изъявлял свою волю: отныне и довеку ни единое дитя, родившееся у великой княгини Екатерины Алексеевны, не должно дожить до пятилетнего возраста. Тому же, кто спопешествует более раннему уходу дитяти из жизни, он сам, великий князь, передаст пять сотен рублей золотом.
– Алеша… Пашенька… Что же это?
Великая княгиня Екатерина выпрямилась. Глаза ее сверкали.
– Да он не уймется! Я все же не верила, что он решится на это! Я надеялась, что мы оба избежим неискупимого греха… Клянусь, никто, никто не заслуживает такой смерти, какой умрет существо, подписавшее сей рескрипт… Даю свое слово!
Ничто не воспитывает нас так, как горе. Ничто не поднимает нас ко мщению так, как удар в спину, ничто не учит так, как предательство. И тут судьба не делает различий – венценосная ли особа перед нею или самый последний из ее подданных.
Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»
Приблизительно около этого времени прибыл в Россию английский посланник кавалер Вилльямс; в его свите находился граф Понятовский, поляк, сын того, который примкнул к партии Карла XII, короля Шведскаго. После краткаго пребывания в городе мы вернулись в Ораниенбаум, где императрица приказала праздновать Петров день. Она не приехала туда сама, потому что не хотела праздновать первыя именины моего сына Павла, приходившияся в тот же день. Она осталась в Петергофе; там она села у окна, где, повидимому, оставалась весь день, потому что все приехавшие в Ораниенбаум говорили, что видели ее у этого окна. В Ораниенбаум наехало множество народа; танцовали в зале, которая находится при входе в мой сад, потом там же ужинали; иностранные послы и посланники также приехали; помню, что английский посланник, кавалер Генбюри Вилльямс, был за ужином моим соседом и что у нас с ним был разговор столь же приятный, сколь и веселый; так как он был очень умен и образован и знал всю Европу, то с ним не трудно было разговаривать. Я узнала потом, что ему так же было весело в этот вечер, как и мне, и что он отзывался обо мне с большой похвалой; в этом отношении я никогда не терпела недостатка со строны тех голов или умов, которые подходили к моему уму, и так как в то время у меня было меньше завистников, то обо мне говорили вообще с довольно большой похвалой: меня считали умной, и множество лиц, знавших меня поближе, удостаивали меня своим доверием, полагались на меня, спрашивали моих советов и оставались довольны теми, которые я им давала…
17 декабря между шестью и семью часами вечера он таким образом доложил о себе у моей двери; я велела ему войти; он начал с того, что передал мне приветствия от своей невестки, причем сказал мне, что она не особенно здорова; потом он прибавил: «Но вы должны были бы ее навестить». Я сказала: «Я охотно бы это сделала, но вы знаете, что я не могу выходить без позволения и что мне никогда не разрешат пойти к ней». Он мне ответил: «Я сведу вас туда». Я возразила ему: «В своем ли вы уме? Как можно итти с вами? Вас посадят в крепость, а мне за это Бог знает какая будет история». «О! – сказал он, – никто этого не узнает; мы примем свои меры». – «Как так?» Тогда он мне сказал: «Я зайду за вами через час или два, великий князь будет ужинать» (я уже давно под предлогом, что не ужинаю, оставалась в своей комнате) «он проведет за столом часть ночи, встанет, только когда будет очень пьян, и пойдет спать». Он спал тогда большею частью у себя, со времени моих родов. «Для большей безопасности оденьтесь мужчиной, и мы пойдем вместе к Анне Никитичне Нарышкиной…»
…мы нашли там графа Понятовскаго; Лев представил меня как своего друга, котораго просил принять ласково, и вечер прошел в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души. На другой день, в день рождения императрицы, на утреннем куртаге и вечером на балу, мы все, бывшие в секрете, не могли смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться при воспоминании о вчерашней шалости. Несколько дней спустя Лев предложил ответный визит, который должен был иметь место у меня; он таким же путем привел своих гостей в мою комнату и так удачно, что никто этого не пронюхал. Так начался 1756 год. Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было хоть одной, двух и до трех встреч, то у одних, то у других, и когда кто-нибудь из компании бывал болен, то непременно у него-то и собирались. Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками, хотя бы мы находились в разных ложах, а некоторые в креслах, но все мигом узнавали, где встретиться, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что было хорошей прогулкой.
Глава 26
По примеру матушки Елизаветы
Стыли ноги, хотя во дворце было жарко и душно. Екатерина забилась в привычное уже кресло и старалась ни о чем не думать – ни о том, когда появится Орлов и появится ли, ни о том, какие новости он принесет. Отчего-то сейчас подле нее не было никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Като Дашкова и Прасковья Брюс пропадали уже третий день где-то «в имениях», нянька Аннушки, добрая и заботливая Софья, так и не пришла в себя после смерти девочки. Она осталась при Екатерине, но дух ее столь отдалился, что называть ее другом или брать в наперсницы сейчас – особенно сейчас – великая княгиня остерегалась. Ей вспомнился отчего-то разговор с Софьей на прошлой неделе.
– Что ж это ты, Софьюшка, не распорядилась? Отчего кроватка все на месте? Отчего бельишко до сих пор не заперто в сундуках?
– Матушка Екатерина, прости меня… – Софья бросилась ей в ноги. – Не могу я, княгинюшка, рука не поднимается.
– О чем ты, Софья? – Екатерина хотела удержаться от резкости и сдерживалась изо всех сил: няньке-то тоже пришлось несладко.
– Не могу я тронуть даже кружавчика на постельке Аннушки-то… Все кажется, что вот принесут ее с прогулки и она увидит, что кроватка-то убрана. Бровки нахмурит и скажет: «Что ж это ты, добрая нянюшка, совсем выгнала меня из моих комнат?»
– Софья, прекрати сей же час!
Та залилась слезами.
– Ты думаешь, мне не больно сюда входить да на все это смотреть? Не думаешь, что и мое сердце разрывается на части? Что я все жду, что войдешь ты и скажешь, что Аннушка уже откушала и ждет маму?
Софья всхлипнула. Слезы по ее щекам безудержно текли, но в глазах уже появился разум.
– Матушка… – Нянька попыталась утереть глаза. – Дык это же я виновата в том, что случилось. Не отлучись я из детской, Аннушка бы жива осталась.
Я бы услышала ее плач, уж подбежала бы, не дала задохнуться…
«Да, Алексей умен! Ох и уме-ен. Скрыть смерть малышки было невозможно. Но превратить ее из скандала в обыденное дело ему удалось. Как удалось скрыть и свои подозрения вкупе со страшными находками. Круп не щадит детей, все равно кем бы они родились. Уме-е-ен…»
Хотя, тут Екатерина нехорошо усмехнулась, у нее самой здравого смысла не менее, чем у доктора Кирсанова. Ведь подозревала же она, что сам доктор в припадке глупой ревности порешил дитя. А для отвода глаз целый спектакль поставил, и Пашку Брюс в соратницы пригласил. Да что греха таить, эти подозрения и по сю пору иногда еще возвращаются к ней, хотя уж сколько времени прошло. Алексей-то знает, что она свое слово держит всегда, а значит, раньше или позже превратится во вдову царя. А тут под рукой окажется он, верный рыцарь, сильный друг, в трудную минуту подставивший плечо, умело скрывший убийство, но раскрывший имя убийцы…
Разве не достойная это ставка в игре? Не зря же Алексей еще год назад оставил свою жену, расторг церковный брак ради службы верной. Должно быть, чтобы руки была развязаны, когда вдова захочет нового мужа подыскивать…
«До чего же вы все мелки, Господи. До чего же похожи! Невдомек вам, что стать моим венчанным супругом по чину не каждому! Что достойным сего брака будет не просто давний любовник или хороший друг. Что супругом своим я готова назвать человека за совсем иные качества. Альковные успехи мне не столь важны, сколь единство душ, равенство взглядов, сходство привычек…»
