– А тех, кто не захотел свидетельствовать почтение? Куда их дели?
Разумовский снова расхохотался:
– Ох, княгиня, ваши вопросы иногда столь забавны. Ну кто бы отказался? Насиженные места были многим дороже родной матери. Да и не все ли равно, кому служить, если служишь в первую голову златому тельцу?
– Страшные вещи изволите произносить, граф!
– Милая княгинюшка, душечка! Ваш идеальный взгляд на мир делает вам честь. Когда Петр Федорович станет владыкой, вы увидите, насколько сие есть правда. Если не увидели этого до сих пор.
Увы, и тогда Екатерина видела уже слишком многое. А уж в эти суровые дни убедилась полной мерой. Иные, именно иные, служили короне, императорскому семейству, стране. Большинство же – златому тельцу, мамоне, собственной, и без того уже туго набитой мошне. Рассчитывать на них было нельзя, зато их можно было не опасаться, ибо они и сами боялись монаршего неудовольствия, а потому ради благополучия были готовы на все – в том числе, конечно, и на предательство.
Летние ночи коротки, а уж белые еще короче. Высокие часы стали бить шестой час. Екатерина с неудовольствием посмотрела на стрелки.
– Ну вот, теперь еще и вы сбиваете меня с мысли…
Должно быть, часы не почувствовали своей вины – за стеной нарастал шум, на который теперь обратила внимание и Екатерина.
– Да что за день такой?!
Словно в ответ на ее слова, в проеме вырос лейб-гвардеец.
– Матушка…
Екатерина вскинулась.
– Орлов вернулся?
– Никак нет-с.
– Так что же тогда, господи?
Офицер мялся.
– Да не тяни же, олух!
– Матушка, будет лучше, ежели вы сами изволите увидеть!
Екатерина вскочила и бросилась следом за гвардейцем. Отчего-то все двери на половине великокняжесткой четы были в это утро распахнуты настежь. Но только возле одной толпился народ.
– Сюда, матушка.
Отчего-то этот бравый офицер сейчас прятал глаза. Екатерина решительно отодвинула его и вошла в кабинет доктора.
Зрелище, представшее перед ее глазами, заставило бы вздрогнуть и видавшего виды полководца. А для женщины могло стать и фатальным. Для любой другой женщины, не Екатерины Алексеевны, жены императора Петра Третьего.
Поверх бумаг на обширном письменном столе лежало тело Алексея Кирсанова. Обрывок веревки, свисавший с крюка в потолке, и петля на шее яснее ясного говорили о том, как доктор покончил с жизнью.
– Не успели мы, матушка… – Голос кого-то из слуг (сейчас Екатерине недосуг было разбираться, кто шепчет ей в спину). – Пока смогли веревку перерезать, он уже и…
– Что ж ты наделал, Лешенька… – почти беззвучно прошептала Екатерина. – Отчего сейчас, когда вся моя жизнь переворачивается с ног на голову, ты решил покинуть меня? Отчего…
И только сейчас к ней пришли слезы. Они покатились из глаз, словно потоки дождя. Великая княгиня не шевелилась, слезы все лились и лились. Екатерина не отрываясь смотрела в мертвое лицо Алексея. Теперь он показался ей удивительно спокойным, словно наконец обрел тот высокий смысл своей жизни, о котором говорят все мудрецы, но которого отчего-то в жизни никто так и не находит.
– Вот что мы нашли на столе, матушка!
Софья протянула Екатерине измятый клочок бумаги. Несколько строк, к тому же изрядно перечерканных… Последнее письмо Алексея. Пара слезинок упали на листок и смыли чернила с плотной гербовой бумаги у самого края подписи.
«Софьюшка моя, жизнь моя. Я ухожу, прости. Ради тебя я отказался от всего, что мне было дорого. Однако тебе сие оказалось ненужным. А значит, не нужен тебе и я сам. Не поминай лихом раба Божия Алексея рода Кирсановых. Твой А.».
Совсем странные мысли вдруг осушили слезы Екатерины. Выходит, что слухи и впрямь оказались правдивы: Алексей на самом деле покинул свою венчанную супругу, отказался от семьи ради того, чтобы когда-нибудь стать мужем ей, Екатерине. «Что ж ты, друг мой, не заговорил со мной об сем ни разу? Что ж ты все сам угадать пытался? Между слов ответ прочитать?»
И услышала ответ Алексея так, словно стоял он сейчас бок о бок с ней и вместе с ней читал собственное письмо.
«Но что бы дал такой разговор, Софьюшка? Ты ведь давно уже поняла, каким должен быть твой муж – человек, которого ты перед Богом готова назвать своим суженым, с кем рядом всю жизнь готова прожить. Ты давно уже видишь его словно воочию – разве что лица пока не различаешь. И он ни в чем не похож на меня, разве что статью. Так о чем тут было говорить? Глупец, я еще не так давно питал надежду. А когда узнал, что ты снова в тягости, понял, что при тебе могу состоять только в одном качестве – доктора, врачующего телесные и душевные хвори и собирающего в свою душу все твои боли. Но я сего не желаю, прости уж меня, друг мой. Жаль, что любовью своей единственной назвать тебя не могу. Прости и прощай, великая княгиня Екатерина Алексеевна…»
Голос Алексея звучал с каждым словом все тише и вот затих совсем. Тут только она поняла, что он ушел от нее, ушел навсегда. Оставив о себе на память еще одну незаживающую рану в душе.
Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»
В это время, в одно прекрасное утро великий князь вошел подпрыгивая в мою комнату, а его секретарь Цейц бежал за ним с бумагой в руке. Великий князь сказал мне: «Посмотрите на этого чорта: я слишком много выпил вчера, и сегодня еще голова идет у меня кругом, а он вот принес мне целый лист бумаги, и это еще только список дел, которыя он хочет, чтобы я кончил, он преследует меня даже в вашей комнате». Цейц мне сказал: «Все, что я держу тут, зависит только от простого “да” или “нет”, и дела-то всего на четверть часа». Я сказала: «Ну, посмотрим, может быть, вы с этим скорее справитесь, нежели думаете». Цейц принялся читать, и по мере того, как он читал, я говорила: «да» или «нет». Это понравилось великому князю, а Цейц ему сказал: «Вот, Ваше Высочество, если бы вы согласились два раза в неделю так делать, то ваши дела не останавливались бы». Это все пустяки, но надо дать им ход, и великая княгиня покончила с этим шестью «да» и приблизительно столькими же «нет». С этого дня Его Императорское Высочество придумал посылать ко мне Цейца каждый раз, как тому нужно было спрашивать «да» или «нет». Через несколько времени я сказала ему, чтобы он дал мне подписанный приказ о том, что я могу решать и чего не могу решать без его приказа, что он и сделал.
Я воспользовалась однажды удобным случаем или благоприятным моментом, чтобы сказать великому князю, что, так как он находит ведение дел Голштинии таким скучным и считает это для себя бременем, а между тем должен был бы смотреть на это как на образец того, что ему придется со временем делать, когда Российская империя достанется ему в удел, я думаю, что он должен смотреть на этот момент как на тяжесть, еще более ужасную; на это он мне снова повторил то, что говорил много раз, а именно, что он чувствует, что не рожден для России; что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него и что он убежден, что погибнет в России. Я сказала ему на это то же, что говорила раньше много раз, то-есть что он не должен поддаваться этой фатальной идее, но стараться изо всех сил о том, чтобы заставить каждаго в России любить его и просить императрицу дать ему возможность ознакомиться с делами империи. Я даже побудила его испросить позволения присутствовать в конференции, которая заступала у императрицы место совета. Действительно он говорил об этом с Шуваловым, которые склонили императрицу допускать его в эту конференцию всякий раз, когда она там сама будет присутствовать; это значило то же самое, как если бы сказали, что он не будет туда допущен, ибо она приходила туда с ним раза два-три и больше ни она, ни он туда не являлись. Советы, какие я давала великому князю, вообще были благие и полезные, но тот, кто советует, может советовать только по своему разуму и по своей манере смотреть на вещи и за них приниматься; а главным недостатком моих советов великому князю было то, что его манера действовать и приступать к делу была совершенно отлична от моей, и по мере того, как мы становились старше, она делалась все заметнее. Я старалась во всем приближаться всегда как можно больше к правде, а он с каждым днем от нея удалялся до тех пор, пока не стал отъявленным лжецом. Так как способ, благодаря которому он им сделался, довольно странный, то я сейчас его приведу; может быть, он разъяснит направление человеческаго ума в этом случае и тем может послужить к предупреждению или к исправлению этого порока в какой-нибудь личности, которая возымеет склонность ему предаться.
«Что же ты, милый друг?.. Да, я не самая лучшая женщина, которая могла бы быть с тобой рядом, но и ты оказался хорош! Да, ты был не единственным, кто разделял мое одиночество, кому я дарила свое тепло и свои ласки… Да, ты знал, каждый раз знал, кто отец моего ребенка, и оставался со мной… Прости меня за это. Но ведь я не обещала тебе ни любви до гробовой доски, ни верности, ни уж, тем более, брака. Возможно, ты рассчитывал на это, но теперь уж прости: какое ты имел на это право?!»
